Сирота с Манхэттена - Мари-Бернадетт Дюпюи Страница 2

У него уже была наготове новая гневная тирада, когда над головами снова загрохотало, да так протяжно и раскатисто, что все замерли. Дождь пошел с удвоенной силой. Адела Ларош перекрестилась, стараясь сохранить безмятежное выражение лица.

- Ну и вечер! - посетовала она. - Не удивительно, что мы все разнервничались. И все-таки отец прав: это полнейшее безумие. Подумай о дочке, Катрин, обо всех неприятностях долгого плаванья! Качка, морская болезнь, плохое питание, теснота, неизбежные приступы тошноты! Я полагаю, вы едете третьим классом?

- На борту мы пробудем дней десять, - уточнила Катрин. - Беременность не доставляет мне ни малейших хлопот, я уже на седьмом месяце. Мне очень жаль вас расстраивать… Поэтому и новость мы вам сообщили в последний момент - чтобы избежать многодневных споров и упреков. Мы уже продали всю мебель и принадлежавший мне участок земли - чтобы заплатить за билеты.

- В Нью-Йорке нас ждут, - сообщил Гийом. - Мой друг, тоже из Союза подмастерьев, пообещал мне работу на строительстве дома на 23-й улице. Умелые плотники им нужны.

- Глупость несусветная, мой бедный Дюкен! Да у них наверняка полно своих, местных! - не сдержался Гуго Ларош.

С этими словами он воздел руки к небу. И тут же - новый раскат грома, сопровождаемый угрожающими потрескиваниями! Маленькая Элизабет решила, что это дедушка его вызвал, когда взмахнул руками. У нее появилось острое предчувствие близкой беды, но откуда она придет, девочка сказать не могла.

- Мне очень страшно, мамочка! - с трудом пролепетала она.

- Не надо бояться, милая. Как я уже говорила, тут нам ничто не угрожает, - шепотом отозвалась Катрин, с безмерной нежностью целуя ребенка в лоб.

Гийом сидел с мрачным видом. «Мой бедный Дюкен» в устах тестя прозвучало как оскорбление. Если бы можно было, они с женой и дочкой уехали бы тут же! Но дьявольскому танцу молний за мокрыми окнами все не было конца.

- Посреди океана будет еще хуже, - не преминула заметить Адела Ларош, вытирая губы уголком белоснежной столовой салфетки.

В коридоре возник мужской силуэт. Это был дворецкий, внимательно следивший за ходом вечерней трапезы.

- Можете убирать со стола, Жером, - распорядилась хозяйка дома. - Катрин, я вот что предлагаю: оставьте нам Элизабет!

Девочка получит хорошее образование здесь, под кровом своих предков. И украсит своим присутствием наше не слишком жизнерадостное жилище.

Взгляд голубых глаз Элизабет скользнул по профилю бабки. Она почти не знала эту даму с орлиным носом и светлыми, собранными в строгий пучок волосами. Ужаснувшись, что ее могут оставить с ней жить, девочка повисла на шее у матери.

Обстановка огромной столовой, на которую Элизабет до сих пор не обращала внимания, вдруг показалась ей мрачной, давящей; у нее было ощущение, что она оказалась в клетке, которая вот-вот захлопнется, сделав ее своей пленницей. Испуганный взгляд ее перебежал с тяжелых двойных штор из зеленого бархата на портреты, изображавшие нахмуренных мужчин и женщин.

Потом она подняла глаза на белый потолок, украшенный гипсовыми лепными розетками в виде гроздей винограда, листьев и причудливых цветов. Что ж до темных дубовых панелей, которыми были обшиты стены, Элизабет не сомневалась: за ними прячутся многочисленные потайные дверцы, ведущие в сырые подвалы.

- Милая, ты так крепко меня обнимаешь, что мне трудно дышать, - смеясь, упрекнула дочку Катрин. - Элизабет, не бойся, ты обязательно поедешь с нами в Америку!

- Мамочка, мне тут не нравится, - прошептала девочка. - У нас или у дедушки Туана намного лучше!

Элизабет выросла в уютном и красивом доме на берегу реки Шаранта, в одной из деревень коммуны Монтиньяк[1]. Ее дед по отцу, мельник Антуан Дюкен, проживал в километре от них, вверх по течению. Настоящий рай для ребенка, окруженного всеобщей любовью и свободного гулять с утра до вечера в небольшом саду у дома.

- Не тревожься, моя принцесса, - отвечала ей на ушко Катрин. - Без тебя мы не уедем, обещаю!

- Но почему? - вспыхнул Гуго Ларош. - Адела права, вы могли бы оставить нам Элизабет! Она ни в чем не будет нуждаться. Я сделаю ее своей наследницей!

Тут пришел черед Гийому стукнуть ладонью по столу. Тесть снова задел его за живое.

- Выбросьте это из головы! - воскликнул он. - Наша дочь вырастет на американской земле, вдали от сомнительных ценностей Старого Света. Я способен позаботиться о своей семье. Не будем больше об этом, прошу вас.

Элизабет совсем успокоилась под ласковыми поглаживаниями материнской руки. Катрин же нашла момент подходящим, чтобы высказаться. С волосами, рассыпавшимися по хрупким плечам, - кудрявыми, золотистыми, мягкими как шелк - она, казалось, освещала пространство вокруг себя.

Гийом, сам того не замечая, улыбнулся жене. Он любил Катрин всей душой. Привлеченный на первых порах ее яркой красотой и изяществом танагрской статуэтки[2], он не смог устоять перед очарованием ее душевных качеств, ума и жизненной силы.

- Мама, папа, этот спор меня утомляет! Мы обязательно вам напишем, обещаю! Гийом и я, мы мечтаем уехать, так почему вы противитесь?

У стола суетился дворецкий, позвякивая серебряными приборами и хрусталем. В дымоходах завывал ветер, и, хотя в каминах столовой и расположенной по соседству большой гостиной жарко пылал огонь, трудно было отделаться от ощущения, будто вокруг замка бродит стая волков.

Лужайки в парке скрылись за густой пеленой дождя, стекавшего по черепичным крышам, а уже оттуда, бурными потоками, - вниз, по цинковым сточным трубам.

- Господи, это уже не гроза, а настоящая буря! Вы должны заночевать здесь, - сказала Адела. - Уже почти ночь. Жером, передайте Мадлен, чтобы приготовила спальню. Пусть разведет огонь в камине, простыни согреет грелкой. А мадемуазель Элизабет пусть постелет в детской.

- Слушаюсь, мадам, - отвечал слуга.

- Мама, ты решаешь за нас, - резко заметила Катрин. - У экипажа, который мы одолжили у доктора, есть откидной верх из прорезиненной ткани, так что от дождя он нас защитит. И мы планировали вернуться на ночь к мсье Дюкену… Но я бы с удовольствием переночевала тут, ведь завтра нам предстоит прощание. И, быть может, настроение у всех будет получше.

Адела обрадовалась этой отсрочке. Несколько лишних часов могут изменить многое, даже если решение, казалось бы, уже принято…

Подали дижестивь[3] - вещь