Елена Арсеньева - Бог войны и любви Страница 2

…— У нас в Нижнем купцы считают, что ученье — баловство, а для дочерей — даже вредное занятие, но мы дали Ангелине изрядное образование. Что же до прочего… Жизнь в глухой деревне мало простору давала для светского воспитания, — рассказывала гостье княгиня Елизавета Измайлова, — а к Смольному душа у девочки никогда не лежала из-за суровости тамошних порядков. Впрочем, к чему обременять вас нашими заботами?..

Гостья-француженка понимающе посмотрела на княгиню своими миндалевидными, темно-карими глазами. Дивный разрез этих ярких глаз позволял предположить, что и все лицо маркизы д'Антраге было очаровательно до того, как его изуродовала сабля какого-то санкюлота [1], опьяневшего от вина, безнаказанности и крови, — одного из тех, кто гордо косил головы своих жертв по Парижу. Маркиза чудом осталась жива, но вот уже более двадцати лет принуждена была скрывать свое изуродованное шрамом лицо неким подобием чадры — столь изящной и сшитой из такой прозрачной кисеи, что она казалась необходимым дополнением элегантного туалета.

Маркиза д'Антраге умоляюще сложила руки:

— Не могу не принять близко к сердцу того, что касается дочери моей дорогой подруги! Были ли у нее домашние воспитатели?

— Как не быть? — почти обиделась старая княгиня. — Медамов и мосье перебывало — бессчетно! Вы же знаете: в наше время стоит лишь быть французом, чтобы заслужить доверенность знатных фамилий, однако учителями они были столь ничтожными, что физиономии и имена их совсем вышли из памяти!

Тотчас же княгиню бросило в жар от собственной бестактности, однако ни сказать, ни сделать чего-то во исправление сего она не успела.

— А как же не выйти? Бежать от революции сделалось доблестью высших слоев, и вся Россия теперь покрылась пеною, выброшенной французской бурею, — послышался с порога звучный голос, и князь Алексей, высокий, худой, с орлиным носом, седыми бакенбардами и необычайно благородным лицом, по-молодому проворный и не по годам статный, вступил в залу, отвесил небрежный поклон дамам и продолжал свою речь, не заботясь представиться незнакомке. Даже ее чадра не смутила его, как если бы каждый день являлись в его доме неизвестные дамы, старательно скрывающие лица.

«Le provincia vrai!» [2] — подумала гостья, однако жизнь научила ее сдержанности, потому она даже бровью не повела, а устремила на хозяина столь внимательный и приветливый взор своих прекрасных черных очей, что, казалось, более приятного, чем эти издевки над ее соплеменниками, она в жизни своей не слыхивала!

Княгиня Елизавета, воспитанная по-старинному, даже и помыслить не могла перебить разошедшегося супруга.

— При матушке Екатерине повелись, а при Павле и вовсе размножились у нас эмигранты эти! Не было полка в армии, в коем бы не водилось их по два-три человека, — продолжал нахлестывать любимого конька, не отдавая себе отчета, сколь это смешно (и вполне в духе того времени!) — честить французов не сочной русской бранью, а утонченным французским же словоблудием! — Этим-то, кому удалось попасть в службу, более других повезло. Прочие подавались в учителя, и хоть в наших российских понятиях сие звание не многим выше холопа-дядьки, да все ж плоха честь, когда нечего есть. Вот и рассеялись бывшие дворянчики, аристократишки по всей земле русской. Так что во всякой, даже самой отдаленной губернии любой помещик теперь имеет маркиза.

И тут князь Алексей обратил наконец внимание на непритворный ужас, исказивший черты его жены, немного удивился, но смолк озадаченный.

— Позвольте представить вам, маркиза, мужа моего, князя Измайлова, вотчима [3] Машеньки, — негнущимся от неловкости голосом промолвила Елизавета и с упреком уставилась на Алексея Михайловича: — Маркиза д'Антраге сейчас из Лондона, почти прямиком от нашей Маши и Димитрия…

Наивен был бы человек, ожидавший от старого князя смущенных расшаркиваний! Поцеловав ручку гостьи, он так заразительно расхохотался, что и дамы не сдержались, подхватили.

— Думаете небось: экий медведь русский? А, ваша светлость? — Он оживленно заглянул в темно поблескивающие глаза маркизы. — Что ж, простите старика великодушно, ежели обидел словом неосторожным, а все ж правда моя, хоть и горькая: не сумели вы, аристократы, слабыми, белыми своими ручками власть удержать — вот и утирайте ими теперь слезы от злых насмешек. А что? — воинственно подался он к сконфуженной жене. — Чужбина — мачеха, и не нами сие сказано. Храни Бог, ежели выпустят и русские Россию из рук: тоже нахлебаются горького на чужой стороне!

— Господи, спаси и сохрани! — слабо обмахнулась крестом княгиня. — Революция — гнусное событие, а ее деятели — чудовища, вампиры, каннибалы! — со страстью проговорила княгиня Елизавета. — Моя дочь, баронесса Корф, рассказывала, что в ту пору в Париже… Впрочем, что это я? — засмеялась она. — Вы ведь и сами все знаете, все помните!

— Такое не забывается, — глухо промолвила гостья, и кисея колыхнулась у ее губ от тяжелого вздоха. Конечно, ей ничего не надо было напоминать: первым делом она поведала княгине Елизавете, как в годы террора пряталась вместе с Марией Корф в каменоломнях под старым монастырем Кармелиток — именно там, где некогда Луиза де Лавальер искала убежища от влюбленного в нее Людовика XIV. Гостья вообще была прекрасно осведомлена о жизни супругов Корф в Лондоне, где барон продолжал свою дипломатическую деятельность. Маркиза поведала, что однажды на приеме в русской миссии встречалась даже с братом Марии, молодым князем Алексеем Измайловым, на время прибывшим из Сербии, где он давно уже сменил своего отца. Старый князь Алексей Михайлович долгие годы негласно представлял интересы России на Балканах, однако после смерти великой Екатерины император Павел, по какому-то недоразумению или наговору, Бог весть за что отставил его от службы. Князь Алексей уехал в деревню, в родимое нижегородское Измайлово, и хотя новый государь, Александр Павлович, начал всяческими посулами заманивать его в Иностранную коллегию, тот на уговоры не поддался и за двадцать почти лет покидал Измайлово не более десяти раз: отвозил внучку (дочь Марии воспитывалась у деда с бабкой, подальше от сурового и мрачного Альбиона) в Санкт-Петербург, в Смольный институт; забрать из института прошлым летом — да вот нынче, когда забота о будущности юной баронессы Ангелины Дмитриевны вынудила князя и княгиню Измайловых подумать о постоянном городском жительстве.

— А что? — сердито вскинул бровь приумолкший было князь. — Главный-то по всей Европе злодей, гляди, у самых врат наших стал! Вот до чего довело пристрастие к французишкам: всех он под каблук свой корсиканский подтоптал. Испанцы — единственный народ, который осмеливается делать то, что хочет, не думая об этом выскочке.