Сюзан Кубелка - Сброшенный корсет Страница 2

К лету 1861-го, через год после моего рождения, он поставлял самые лучшие фески, красные, с черной кисточкой, мусульманской общине кайзеровской империи — многочисленным туркам, грекам, египтянам, албанцам, которые жили в крупных городах — в Вене, Офене, Песте, Триесте и в большинстве своем были зажиточными коммерсантами.

Да, он нанял еще и вышивальщиц, закупил дорогой материи и первым стал изготовлять по баснословным ценам фески для дам — маленькие шедевры, с синими кисточками, украшенные золотой нитью, серебряными бляшками и настоящим жемчугом.

Фабрика процветала.

Я принесла отцу благополучие. Но он ни разу не дал мне почувствовать это. Я его почти не видела. У него не было времени. А моя веселая, жизнерадостная маменька вела большой дом, устраивала дамские чаепития и изысканные званые вечера, щеголяла в шелковых платьях и настоящих драгоценностях, меня же предоставила Эрмине фон Фришенбах, гувернантке из Эннса, которая до сих пор мне предана.

Эрмина — мой ангел-хранитель. И если кто-то любит меня по-настоящему, то это она. Эрмина — маленькая энергичная брюнетка, круглолицая, с темными живыми глазами, от которых ничего не утаишь. Она умна и отважна, стоит выше суетных притязаний и потому почти не затягивается в корсет. Но есть и у нее одна слабость: она носит туфли на высоком каблуке и украшает прическу огромными яркими шелковыми бантами, чтобы казаться выше. Эрмина очень хорошо образованна, и это четвертая загадка.

Моя мать читать умеет, а писать — нет. Отец отлично считает, но в жизни не сочинил ни одного письма. Это, правда, никому не мешало. Лишь в 1869 году, через девять лет после моего рождения, было введено всеобщее обязательное обучение. Раньше учиться не заставляли. Кто хотел ходить в школу, тот и ходил. Кто хотел сидеть дома, сидел дома. Безграмотность была повсеместной. А меня воспитывали, как королевское дитя.

В три года я уже говорила по-французски, ела ножом и вилкой, училась чтению и письму, а в четыре разучивала первые гаммы на фортепьяно. В детстве я никогда не посещала школы. Меня учили на дому, а Эрмина прививала мне навыки, которые требуются девушке из высшего света: обучала нотам, пению, истории, религии, плетению кружев и вышиванию, а также географии, зоологии и ботанике. Я училась рисовать с натуры, писать акварели и портреты.

Мои манеры постоянно шлифовались: «Минка! Немедленно убери локти со стола! И больше никогда так не делай! Мерси! Говорить следует только тогда, когда тебя спрашивают. Зевать в обществе не принято. И никогда не чешись! Только если ты совсем одна. Ты же не обезьянка, не так ли, сокровище мое?»

Слово Эрмины для меня закон. Она знала большой свет. Знала, что для меня хорошо, а что плохо. Я слепо доверяла ей, она всегда была права. Да, с той поры, как я научилась думать, она ни разу не ошиблась.

Как я уже говорила, отец держался от меня в стороне.

Все изменилось, когда на свет появился мой брат Альбрехт. Наконец-то сын! С этой секунды я стала «благородной фройляйн». И отец принял мое существование к сведению. Но — только для того, чтобы видеть мои недостатки. То вдруг я оказывалась гордячкой: «Она что, думает, что лучше всех?», то меня обвиняли в тщеславии: «Только и крутится перед зеркалом, а сама страшней ночи». Я всегда стояла на его пути. Всюду. Меня просто было слишком много в доме. Так шли годы, я перестала понимать мир. Все теряло свой смысл. Зачем он велел воспитывать меня как благородную девицу? Затем лишь, чтобы попрекать в желании казаться «лучше других»?

А ведь он был хозяином в доме и мог в любой момент все изменить. Например, уволить Эрмину. Почему же он не делал этого? Но самое удивительное — он боялся Эрмину. Она даже спала в своей собственной комнате, что для гувернантки по тем временам было неслыханной роскошью. Гувернантки всегда спали в детской, а Эрмина — нет. Матушка моя тоже испытывала к маленькой Фришенбах огромное уважение. Словом, положение Эрмины в доме моих родителей было особым. Только вот почему? Я часто спрашивала себя об этом. Почему?

Разумеется, Эрмина была благородного происхождения. Но этого мало. У нее ведь не было состояния, своего дома, замка. Фамильное имущество унаследовал ее брат Фриц. А отец мой ценил деньги. Ему импонировали только богатые люди. Власть Эрмины имела иные причины. Я ломала себе голову, но все равно не могла найти разгадку.

В день моего пятнадцатилетия ситуация обострилась. Вечером начался снегопад, и я уже лежала в постели, когда отец неожиданно вошел в мою комнату, чего никогда не, бывало, ни разу за всю мою жизнь. Вид у него был престранный: соломенные волосы под сеткой (уже завитые и уложенные для завтрашнего городского бала), светлые усы прижаты белой повязкой, туго стянутой на затылке, в руке красный ночник, отбрасывающий причудливые тени на потолке. Вдобавок ко всему красные лоснящиеся щеки, водянисто-голубые глаза навыкате, коренастая фигура — он был похож на мопса в наморднике, и тут уж ничто не могло помочь, даже элегантный коричневый бархатный халат не придавал ему изысканности. К тому же, от него сильно пахло табаком, а приблизившись ко мне, он стал озираться по сторонам, словно что-то искал. Потом пододвинул стул и сел возле кровати.

— Читать благородная барышня научилась, — начал он в привычно резком тоне. — А ну-ка скажи мне: что написано над воротами веерной фабрики в Вене, на Нелькен-гассе 4, которая принадлежит моему другу Венцелю Керну?

— «Венцель Керн и сын», — сказала я твердым голосом.

Только не показывать страх. Этому меня научила Эрмина.

— А что написано над гостиницей «У золотого клопа»?

— «Игнац Клоц и сын».

— А на блестящем фоне над шелкопрядильной фабрикой, которую купил мой кузен Леопольд? Там что написано?

— «Владельцы: Леопольд Хюбш и сын».

— Верно! И что при этом бросается тебе в глаза?

Я молчала.

— Ты умеешь читать и писать, знаешь французский. Я пытаюсь понять, можешь ли ты еще и думать логически.

Я потупила взгляд и вздохнула. Я уже догадывалась, что за этим последует.

— Не знаешь? Итак, я тебя спрашиваю: видала ли ты где-нибудь в Вене, в Праге, в Крайне, в Ципсе, видала ли ты где-нибудь в Австро-Венгрии хоть одну вывеску с надписью: «Владельцы: Фриц Мюллер и дочь»? Видала? Да или нет?

— Нет, — коротко ответила я.

— А почему нет? Знает ли благородная барышня, почему нет? — Он посмотрел на меня поверх своей повязки, которая радостно задергалась. — Попробуй догадаться, раз ты такая умница-разумница?

Я молчала.

— Нет? Глупая гусыня! Тогда позволь сказать тебе, что такого не бывает. «Фриц Мюллер и дочь» — курам на смех! Такого нет во всем мире. «Фриц Мюллер и сын» — вот как это звучит, так, как и положено. — Он посмотрел на меня пронизывающим взглядом, встал и направился к двери. — Точно так же будет и у нас, — воскликнул он, берясь за ручку двери, — в моем доме. Фабрику получит Альбрехт. А над воротами будет написано: «Владельцы: Рюдигер Хюбш и сын»! Запомни это!