Сидони-Габриель Колетт - Клодина замужем Страница 20

– С интервалом в полчаса после второго это ничтожество в тех же выражениях говорит мне о своей любви! А второй уже повторил это вслед за первым. Эти типы увидят меня не скоро… Ну до чего же все мужчины одинаковы!

– Остановите свой выбор на одном из них: будет больше разнообразия.

– Зато как это утомительно!

– А… вашего мужа от них не воротит?

– Нет. А почему, собственно, его должно воротить от моих гостей?

(Ах вот как?! Уж не принимает ли она меня за дурочку? А меры предосторожности, которые она принимала совсем недавно во время моего утреннего визита? А её уклончивые предупреждения? Однако она не отводит свои ясные глаза, отблёскивающие лунным камнем и серым жемчугом.)

– Позвольте, Рези! Ещё утром третьего дня мне не разрешалось даже смеяться над его словами…

– Ах! (Она грациозно помахивает в воздухе рукой, подгоняя уж не знаю какую мысль…) Клодина! Это же совсем разные вещи: ухаживающие за мной мужчины… и вы.

– Надеюсь! Как и причины, по которым нравлюсь вам я, не могут быть теми же, что и в их случае… (Она бросает на меня молниеносный взгляд и сейчас же отворачивается.)…Скажите по крайней мере, Рези, почему со мной вы видитесь без неудовольствия.

Успокоившись, она откладывает муфту, чтобы руками, затылком, всем своим телом помогать себе говорить. Из глубины низкого кресла она с таинственным видом посылает мне сладчайшую, улыбку:

– Вы хотите знать, почему мне нравитесь, Клодина?

Я могла бы сказать, что нахожу вас красивой, и мне этого было бы достаточно, однако вам, гордячке, этого мало… Почему вы мне нравитесь? Потому что ваши глаза и волосы, отлитые из одного и того же металла – всё, что осталось от ожившей статуэтки из светлой бронзы; потому что ваш нежный голосок удивительным образом сочетается с голубоватыми жестами; потому что вы, дикарка, ради меня становитесь совсем ручной; потому что вас заставляет краснеть какая-нибудь тайная мысль, которая угадывается или вырывается у вас невзначай, словно чья-то дерзкая рука полезла к вам под юбку; потому что…

Я остановила её жестом – грубоватым, что верно, то верно: я почувствовала раздражение и смутилась при мысли, что меня так легко разгадать… Рассержусь ли я? Расстаться с ней навсегда? Она предупреждает нежелательное для неё решение пылким поцелуем вот здесь, рядом с ухом. Едва почувствовав прикосновение её плюмажа сквозь мех, в который я кутаюсь, я почти не успеваю насладиться запахом Рези, обманчивой простотой её духов… как входит Рено.

Я в смущении откидываюсь в кресле. Смущение объясняется не моим поведением, не торопливым поцелуем Рези, а проницательным взглядом Рено и весёлой, почти ободряющей снисходительностью, которую я читаю в его глазах. Он целует моей подруге руку со словами:

– Прошу вас не беспокоиться из-за меня, я не хотел вам мешать.

– А вы ничуть не мешаете! – восклицает она. – Ничем и никому! Я, напротив, прошу помочь мне развеселить Клодину: она не хочет мне простить самый искрений комплимент.

– Очень искренний, я в этом не сомневаюсь, однако с достаточно ли убедительной интонацией вы его произнесли? Моя Клодина – девочка очень серьёзная и очень страстная, она не смогла бы принять (поскольку Рено принадлежит к поколению, которое ещё читало Мюссе, он напевает мелодию к серенаде «Дон Жуана»), не смогла бы стерпеть определённые насмешки, скрывающиеся за определёнными словами.

– Рено! Прошу вас! Не будем раскрывать семейные тайны!

(Я стала терять терпение и, сама того не желая, возвысила голос, но Рези обращается ко мне с обезоруживающей улыбкой.)

– Напротив, Клодина, напротив! Не мешайте ему, пусть говорит… Меня это чрезвычайно интересует, и потом, дайте усладу хотя бы моему слуху: я скоро совсем позабуду, как звучит слово «любовь»…

Хм! По-моему, не к лицу позабытой-позаброшенной супруге такой натиск: совсем недавно эта томная притворщица пыталась заигрывать со мной; однако Рено понятия об этом не имеет. Рези разжалобила моего щедрого Рено, и он оглядывает её с головы до пят; я не могу удержаться от смеха, когда он восклицает:

– Бедная девочка! Такая молодая, а уже лишена того, что украшает жизнь и делает её богаче! Заходите ко мне; утешение ждёт вас на диване моего жертвенного кабинета, а обойдётся это вам дешевле, чем у специалиста.

– Дешевле? Не доверяю я вашим скидкам!..

– Ну посудите сами: зачем мне вас обирать?! И потом, каждый человек либо честен, либо нет…

– Вы – нет. Спасибо, не хочу.

– Заплатите мне сколько захотите.

– Чем? – Она полуприкрывает свои дымчатые глаза. – Вы, вероятно, могли бы ограничиться пустяками, пренебрегая сутью дела.

– Я бы предпочёл дойти до сути.

Рези чувствует себя отчасти оскорблённой, и в то же время ей это льстит: она нахохлилась и выставила грудь колесом, совсем как Фаншетта, натолкнувшаяся в траве на кузнечика-переростка или жука-рогача.

– Говорю же вам: нет, благодетель рода человеческого! Я, кстати, до такой жизни ещё не дошла.

– До чего же вы уже дошли?

– Я способна расплатиться.

– Как именно? Расплатиться можно по-разному, существует по крайней мере два способа…

Её лицо розовеет, она старательно щурится, словно вдруг вспомнив о своей близорукости, потом оборачивается ко мне и, подавшись в мою сторону, умоляюще шепчет:

– Клодина! Неужели вы не вызволите меня?..

– Можете рассчитывать на меня, но не на утешения Рено.

– Как?! Неужели ревнуете?

Её глаза загораются злорадством, и она заметно хорошеет. Сидит она на краешке стула, одну ногу вытянув, а другую согнув в колене, и его плотно облегает юбка. Рези наклоняется ко мне в напряжённой позе, будто приготовившись сбежать. Золотистый пушок, покрывающий её щёку, чуть светлее волос; её ресницы беспрестанно подрагивают, они прозрачны подобно невесомому осиному крылышку. Сражённая её прелестями, я совершенно искренне возражаю:

– Ревную? Да нет. Рези, вы слишком хороши: если бы Рено изменил мне с уродиной, я ни за что бы не простила! Какое унижение!

Рено дарит меня одним из тех мудрых взглядов, какие заставляют меня вернуться под его крыло, когда моя дикость или особенно сильный приступ одиночества заводят меня слишком далеко… Я благодарна ему за то, что вот так, поверх головы Рези, он посылает мне столько нежных слов, и всё – без единого звука…

Тем временем Рези-Блондиночка (неужели она меня раскусила?) подходит ближе, нервно потягивается, не вынимая рук из муфты, надувает губки, фыркает и бормочет:

– Ну вот… У меня от вашей сложной психологии живот подвело: я есть хочу!

– Ах, бедняжка! Я же вас голодом заморила! Я подскакиваю и бегу к звонку.

Немного спустя над дымящимися чашками и чуть тронутыми маслом тостами воцаряются мир и согласие. Однако я презираю этих претенциозных людей с их чаем. Чуть расставив ноги и поставив корзинку в образовавшуюся между коленями ямку, я обрываю с гроздьев увядшие ягоды боярышника, ощипываю и давлю в пальцах вялую мушмулу – зимние плоды, которые прислала мне Мели из родных краёв; ягоды залежались в погребе и попахивают плесенью.