Лин Хэйр-Серджент - Хитклиф Страница 20

Вглядываясь в огромный зрачок, я увидел собственное искажённое отражение: колоссальная голова на укороченном теле и ножках, микроскопическое тело, микроскопические небо и луг. Вот что Вельзевул видит, глядя на мир, и к этому виденью мира я его приучил; я, только я, его единственный друг, затмеваю и объемлю всё, я повелеваю всей дикой конской вселенной. Это достигнуто. Теперь моё дело расширить этот круг и в конечном счёте включить в него смертельного врага — женщину.

Я должен ввести женщину в этот конский мир — постепенно и настойчиво, как делал всё остальное. Попросить Ли? Нет, приручение займёт много часов, много недель, а она и остальные служанки дни напролёт заняты в доме.

Итак, дело осложнялось. Внезапно меня осенило — а что, если вместо живой женщины использовать куклу? Со своего места на лугу я видел верхушку каменного обелиска на дороге в Хэй, у самой границы луга. Высотой и обхватом обелиск был примерно с человека, и, что ещё важнее, пригорок почти заслонял его от пастбища. Что, если надеть на обелиск женскую одежду, сделать пугало, призванное не внушать, но побеждать страх? Женская одежда на обелиске вполне заменит живую женщину, по крайней мере для Вельзевула; если я заставлю его смириться с подобием, то примирю и со всей женской половиной человечества.

Сперва я собирался одолжить старую одежду у Ли или миссис Фэйрфакс, однако раздумал — мне не хотелось раскрывать свой замысел. Поскольку луг был местом уединённым, к тому же и ходить через него запрещалось, я надеялся без труда сохранить свою затею в тайне.

Поразмыслив, я отправился к портнихе, которая покупала у знатных богачек обноски и перепродавала щеголихам из фермерских дочек или местным горожанкам, любительницам покрасоваться за воскресной обедней. Я выбрал канареечного цвета кофту, синюю юбку в цветочек, алую пелерину и круглую шляпу с перьями (она приглянулась мне тем, что напоминала твою). С сомнением глядя на мой выбор, портниха поинтересовалась именем моей подружки — захотела узнать, какой дуре нравятся цыгане вроде меня и кричащие тряпки, которые я намеревался купить. Я ничего не сказал, только расплатился и забрал свёрток. Пусть себе судачат на здоровье.

Подойдя к обелиску, я обнаружил, что он испещрён странными знаками. Впоследствии я узнал, что старожилы называют его Рунным Камнем[7] и что высечена на нём обычная похвальба древних разбойников-варягов, которые в незапамятные времена грабили английское побережье, порой забираясь далеко вглубь острова. Местные побаивались Рунного Камня; говорили даже, что тронуть его — значит навлечь на округу смерть и разрушение. Но я ничего этого не знал и преспокойно развешивал на обелиске разномастное тряпьё, подтягивал его, расправлял и подкалывал, добиваясь сходства с человеческой фигурой.

Моё творение было закончено; я отошёл оценить результат. Что за водевильная толстуха стояла передо мной! И всё-таки это была женщина, а не столб — Вельзевулу довольно и этого.

Мне не терпелось испробовать свой план в действии, и я побежал в конюшню за Вельзевулом. Доскакав галопом до пастбища, я пустил его шагом по самой середине луга, откуда видны были только перья на шляпе моей «дамы». Готовый к тому, что он сейчас взовьётся, я проехал ещё несколько шагов.

И резко натянул поводья. Но не потому, что конь заметил «женщину»; он её не заметил. Я попался на собственную удочку: у меня перехватило дыхание. Ибо в первую секунду мне (вопреки всякому здравому смыслу) показалось, что по дороге идёшь ты.

Хотя в следующую же секунду я понял, что обманулся, сердце моё по-прежнему болезненно колотилось в груди. Я зарыдал, развернул Вельзевула и во весь опор погнал его обратно в конюшню.

Как ни старался я забыть об этом дурацком самообмане, сладкая боль не отпускала меня весь вечер. Тоска от разлуки с тобой нахлынула с новой силой. Я машинально работал в конюшне, сам не замечая, чем занят. Картины прошлого мелькали в моём мозгу, словно маски в карнавальном шествии — мы с тобой разоряем птичьи гнёзда, бежим за почтовой каретой у Гиммертонского перекрёстка, при свече читаем в мансарде запретную книжку… На смену этим воспоминаниям приходили другие, мучительные — Хитклиф, ослеплённый злобой, с рычанием увёртывается от Кэтиных поцелуев; терзает Кэти упрёками за полчаса, проведённые в обществе кого-то другого. К концу дня я извёлся так, что мне срочно требовалось противоядие, дабы окончательно не лишиться рассудка.

В отчаянии я сходил за цветными чернилами (в то время я брал уроки архитектуры) и нарисовал на наволочке женское лицо в натуральную величину, по мере сил стараясь придать ему сходство с твоим. Потом побежал на луг, где наряженный женщиной обелиск по-прежнему трепетал юбками на ветру, и пристроил наволочку под шляпой. Несмотря на многочисленные мелкие огрехи, издали получилась вылитая ты. Можешь представить какого мне тогда было, если я покрывал размалёванную тряпицу горячими поцелуями, и в тот же вечер унёс весь маскарад к себе — уже начинались осенние дожди, и я побоялся оставить его на ночь под открытым небом.

На следующий день после того, как я рисовал твой портрет, произошёл инцидент с пролитыми чернилами — пустяк, который, впрочем, имел под собой весьма серьёзную подоплёку, о которой я узнал всего несколько дней назад.

Позавтракав в одиночестве (я избегал общих застолий в людской и, за исключением ужина, который делил с мистером Эром, ел один), я вошёл в гостиную.

Мистер Эр был в халате и, как обычно об эту пору, читал лондонскую газету.

— Сэр… — начал я.

— Браво! — Он захлопал в ладоши. Похоже, в то утро Пигмалион превратился в импресарио. — Много лучше, Хитклиф. Мы делаем успехи. Вы вошли, прямо держа голову, с незамутнённым взором, руки ваши спокойны, и вы обратились ко мне, как положено. Два месяца назад вы бы ввалились в дверь, как молодой бычок, размахивая руками, и без предисловий выпалили бы приказ — да, приказ, а не просьбу.

— Может быть, мне следует вернуться в прежнее своё состояние, — с лёгким поклоном ответил я. — Моё нынешнее вам не так интересно живописать.

— Ничуть. Я предпочитаю бледную палитру; лёгкие оттенки дают повод для более тонких острот. Вы льстите себе, любезный, если полагаете, что не оставили пищи для моей сатиры.

— Вы хотите сказать…

— Что вы, Хитклиф, хоть и научились сносно стоять и ваше обращение больше не звучит намеренным оскорблением, в остальном вы не продвинулись. Вы холодны, скованы и неизящны; вы похожи на младшего складского приказчика, который пришёл к старшему просить свечей. Освоить это — не большая победа.