Сидони-Габриель Колетт - Чистое и порочное Страница 22

Благородство этой поры любви, которую осуждает обыватель, заключается в её презрении к конкретному наслаждению, в нежелании правильно рассуждать, ясно видеть и обустраивать будущее. Откуда у двух подруг возьмутся надежды на будущее, ведь они без конца разрушают и отрицают это самое будущее, не предвидят ни начала, ни конца своей любви, ни перемен, ни одиночества, дышат лишь в унисон и ходят рука об руку только в ногу? В это время налаживается чудовищно упорядоченная, как ежедневное созерцание перед зеркалом, жизнь, от размеренности которой задохнулась бы обычная любовь. Преданная мужчине, любимая и требовательная женщина всё же не может изгнать из своей счастливой жизни преходящую мысль об одиночестве: «Однажды, когда он будет отсутствовать… Скамья, на которой я буду его ждать…» К тому же всякий раз, когда она мысленно удаляет любовника, не устраняет ли она таким образом опасности, подстерегающие их пару?.. Но всё происходит иначе, если в образовавшейся паре нет места мужчине. Две женщины, всецело поглощённые друг другом, не страшатся и тем более не представляют себе разлуки, мысль о которой им невыносима. Стыдливость, вынуждающая любовников расставаться на время отдыха, омовений или болезней, никогда не проскальзывает между двумя одинаковыми телами, подверженными одним и тем же недугам, обречёнными на одни и те же заботы и роковую невинность… Женщина приходит в восторг и умиление от того, что похожа на любимую женщину, это её волнует… Таковы чудеса слабости и робкого познания! Живя вместе и любя друг друга, две женщины могут в конце концов обнаружить, что причина их взаимного тяготения коренится не в области чувств, – это влечение отнюдь не чувственного характера, о жалкий детский шальной цинизм Рене! Разве найдётся женщина, которая без зазрения совести будет стремиться к подруге только для плотского наслаждения? Верность двух женщин объясняется вовсе не страстью, их объединяют узы родства.

«О мои сёстры!» – беспрестанно вздыхает Рене Вивьен. Но она воспевает сестёр, в той или иной степени истерзанных, изнемогающих от усталости, просоленных от слёз. Я употребила слово «родство», хотя следовало бы написать «подобие». Близкое сходство даже усиливает страсть. Подруге нравится уверенно ласкать тело, все тайны, которого ей известны и чьи пристрастия знакомы ей по собственному телу.

«О бедная, бедная крошка!» Какой нежный вопль, исполненный сострадания и гордости! Так одна подруга оплакивает и убаюкивает другую, которой только что помогла достичь вершины блаженства… Затем она оставляет её во власти безмолвия и не принуждает к словам, веяние которых, накаляя мелкие угли, нарушает непрочное согласие, существующее лишь благодаря неустанным совместным усилиям. Если две тени, копирующие друг друга, то изящные, то утолщённые, как тени двух балясин, расходясь, оставляют между собой пространство для постороннего тела, этого достаточно, чтобы разрушить искусное сооружение.

Тень, падающая в образовавшуюся пустоту, не обязательно принадлежит мужчине – самому страшному из чужаков. Любое будничное вторжение может пагубно отразиться на ровной атмосфере насиженного гнезда, в лоне которого две женщины посвящают себя творению своей фантазии. Но зачастую между ними встаёт мужчина, верный своему призванию очаровывать и мучить женщину, ослепляя её одной лишь своей непохожестью. И вот он является ей во всём блеске своего показного великолепия. Он неотвратим и разрушителен, как суровый родимый климат, но любит, когда к нему страстно стремятся, как к бесполезной роскоши. Иногда подруги успевают заделать брешь, через которую он проник, и героически возобновляют совместную жизнь, поделив эту последнюю утрату на двоих…

Читатель сочтёт, что в этой главе, где то и дело мелькают женские пары, я уделяю мало внимания лихорадочным плотским утехам. Это в первую очередь объясняется тем, что сафический блуд неприемлем.

Нарекания, которые вызывают случайные сафо, женщины из ресторанов, дансингов, почтовых поездов и уличные проститутки, которые бросают вызов и смеются, вместо того чтобы испускать вздохи, всегда будут достаточно вялыми. Сумрак, которым тщательно окутывают объятия двух женщин, всегда будет недостаточно плотным, а молчание по этому поводу – слишком многозначительным. Так, и я улыбалась, вспоминая и описывая некоторые вольные проделки славной Амалии, которая грешила ради забавы, как следовало из её рассказов о своей «холостяцкой жизни».

Две страстно влюблённые женщины не могут избежать сладострастия или чувственности, более судорожной и острой, чем конвульсии. Из этой-то безоглядной невзыскательной чувственности, которая радуется, поймав на себе взгляд подруги, ощутив прикосновение её руки к своему плечу, и приходит в волнение от запаха тёплой травинки, затерявшейся в её волосах, из этих сладострастных примет её постоянного присутствия и привычки слагается верность, и они же служат оправданием верности. О дивная мимолётность дней, подобных свету лампы, отражённому в коридоре зеркал!

Возможно, именно эта разновидность любви, которую разные авторы считают оскорбительной для любви, не подвержена ходу времени и увяданию чувств при условии, что она руководствуется неуловимой твёрдостью, довольствуется малым, существует впотьмах, без цели, и вся её прелесть заключается в вере, столь сильной, что другая любовь не в состоянии ни оценить, ни понять её, а лишь завидует ей, столь сильной, что под сенью её благодати полвека пролетает как «а day of sweetly enjoyed retirement[23]». Я воспроизвожу здесь слова, сотни раз срывавшиеся с кончика пера леди Элеоноры Батлер и зажатые между страниц её дневника, как сентиментальная ленточка.

В мае 1778 года две английские девушки, принадлежавшие к валлийской аристократии, сделали свой выбор: они убежали из дома и укрылись вдвоём, питая друг к другу нежное чувство, в одной из деревушек провинции Уэльс, где прожили пятьдесят три года. Когда старшая из них умерла, ей было девяносто лет. В 1825 году сэр Вальтер Скотт посещает тех, кого называли «дамами из Лэнгольна». Его пасынок берёт на себя смелость поведать нам, что они были «нелепыми». Однако в 1828 году князь Паклер Маскау, признавая, что старомодная одежда придаёт им странный вид, подчёркивает присущую им «приятную непринуждённость и светскость былых времён, учтивую без притворства», которая облагораживает двух старых дев. Нам известно, что они говорили на правильном французском языке и вдобавок были любезными, естественными и отличались изысканнейшими манерами…

Я располагаю лишь репродукцией не слишком удачного портрета, написанного в конце их жизни. Старшая, леди Элеонора Батлер, кажется ниже ростом. Она изображена лицом к зрителю, в тесном чёрном платье с коротким узким лифом и широкой юбкой, покрой которого выдаёт работу сельского портного. Из-под двух накладных юбок, на которых лежит левая рука позирующей женщины, выглядывает белая нижняя юбка и туфли без каблуков с тупыми носками. Галстук из набивного батиста прикрывает морщинистую шею. Наряд мисс Сары Понсанби не отличается от костюма леди Элеоноры, и головы двух подруг увенчаны одинаковыми массивными цилиндрами, этакими вёдрами с изогнутыми полями. Картина не лишена неизбежной бутафории, как-то: обрамления скал, фонтана в виде часовни для крещения, готической аркады и белой левретки, забавно стоящей на тонких задних лапках.