Анастасия Туманова - Душа так просится к тебе Страница 22

После родов Наташка заметно остепенилась, долгое время проводила с дочерью, то кормя ее, то купая, то расшивая цветными нитками малюсенькие рубашечки, то просто целуя малышкины розовые пятки и крохотные ладошки. При этом она успевала и крутиться по хозяйству, сноровисто пряла козью шерсть и вязала из нее чулки для всей дворни, ткала половики, шила, и весьма неплохо, на продажу («Даром, что ль, у портного в услужении столько лет мучилась?»), скоблила полы, вытирала пыль в кабинете Владимира, пела звонким голосом каторжанские песни на все имение и каждое утро с хворостиной в руках отгоняла Ваньку, как теленка, в школу.

Время шло, Маха росла. Наташка, кажется, тоже росла вместе с дочерью, вытягиваясь вверх и округляясь в плечах, груди и талии. Рыжие непокорные вихры улеглись в тугую косу, которую Наташка по-взрослому укладывала вокруг головы, пряча под косынку, бесформенные деревенские юбки и поневы сменились сшитыми на по городскому фасону платьями со стоячими воротничками. Старая кухарка к тому времени умерла, и Наташка царствовала на кухне самодержавно, в доме ее усилиями всегда был порядок, чистота и покой. Владимир назначил ей жалованье, которое Наташка, после двухнедельных отказов, слез и гневных воплей о том, что она ни гроша, ни единой копеечки не возьмет от своего «благодетеля несказанного» во веки веков, все-таки приняла. Ухажеров она не имела, хотя поглядывали на рыжую красавицу из барского дома многие. Владимир объяснял это тем, что Наташка достаточно натерпелась от мужеского пола в отрочестве, и надеялся выдать ее замуж года через три-четыре. И кто бы мог подумать, что Северьян…

— И давно у тебя с ней?

Северьян добросовестно посчитал на пальцах.

— С Купальских.

— Она сама так решила? — все еще не верил Владимир.

— Сроду я баб силом не брал! — обиделся Северьян.

— А я и не говорю, что силой! Не знаешь будто, сволочь, какая она у нас! Из одного спасиба, дуреха, могла тебе…

— Не было такого! — отрезал Северьян.

— Кто-нибудь еще знает?

— Нет.

Наступило молчание, прерываемое только чуть слышным треском дров в Танькиной печурке. Северьян не шевелился, упорно смотрел в темное окно, где билось отражение огонька лампы, и в его узких неподвижных глазах плясали такие же рыжие блики. Черменский усиленно вспоминал дни минувшего лета, когда в Раздольном, оказывается, зародилась роковая любовь, а он даже и не замечал ничего. Но где там было заметить Северьянову страсть во время бесконечных покосов, пожинок, скирдования, уборки то овса, то пшеницы, то ячменя, то льна… Да и сам Северьян, помогая Владимиру и заменяя совсем сдавшего за последние годы Фролыча, без устали носился верхом по работам, косил с мужиками, сидел на жатке, управляя лошадьми, орал возле мельницы на баб, таскал пудовые мешки на току, почти не спал, осунулся, почернел как головешка, и говорил лишь о хлебах и погоде. Впрочем, Владимир все лето и сам был такой же: в голове, кроме мыслей о том, успеют или не успеют все убрать в сроки, не держалось ничего, и даже на Анисью не хватало времени. Да та и не обижалась, понимая, что после страды она наверстает свое с лихвой. Стало быть, не только об этом думал он в те дни…

— А с чего ты загулял в сентябре? — вдруг вспомнил Черменский. — Ну, помнишь, сразу после заморозков? Смылся, ничего не сказав, в Смоленск, неделю пил там без просыху… Я тебя и пьяным таким никогда не видел!

— Ну и чего, в своем праве был небось! За все лето первый раз и разговелся! — огрызнулся Северьян. — Промежду прочим, на своих ногах в Раздольное вернулся!

— Не на своих, а на лошадиных! Буланый привез! Слава богу, знал, как до дома дойти!

— Так я ж не свалился по дороге!

— Свалишься ты, как же… — Владимир невольно усмехнулся, вспоминая то потрясающее явление мертвецки пьяного Северьяна верхом на смирном буланом коньке, торжественно входящем в открытые ворота имения. Кажется, тогда именно Наташка, чуть слышно причитая, подхватила выпавшего из седла Северьяна и очень быстро увлекла его в дом, проворчав что-то нелестное в адрес наблюдающих за событием дворовых. Случай этот запомнился Владимиру, во-первых, потому, что друг крайне редко напивался до подобного состояния, предпочитая даже в часы самой ураганной гульбы сохранять ясную голову, а во-вторых, потому, что вечером следующего дня Северьян и ушел из имения.

— Мы с ней накануне сцепились… С Наташкой-то…

Владимир даже представить себе эту картину не мог.

— Уже и ругаетесь по-семейному?!

— Да не так чтобы прямо вот… Она меня в овине с Фроськой-кузнечихой застукала.

— Тьфу ты, черт…

— Ну и что?! — взвился Северьян, словно его застали с Фроськой не два месяца, а две минуты назад. — Я — человек холостой?! Хомута на шее у меня не наблюдается?! У Фроськи муж в отхожих промыслах цельное лето, должна, что ль, баба мучиться? А я на эти мученья глядеть?! Имею право ей здоровье поправить или нет?!

— Имеешь, имеешь, — успокоил Черменский. — Наташка, что ли, приревновала тебя, кобеля?

— Какое… — уныло отмахнулся Северьян. — Еще и лицо сделала такое, будто в упор Фроськиных титек голых не видит. Взяла ведро с мякиной да и пошла себе… У, зараза!

— И вот из-за этого ты в Смоленск гулять подался?

Северьян молча пожал плечами.

— Ну, хорошо, а почему ты из Раздольного ушел? — Черменский все еще ничего не понимал. — Недогулял, что ли? И Наталье, стало быть, не обмолвился, раз она провыла все это время как по мертвому… Положим, мне ничего не сказал, но девчонку-то зачем мучиться заставил? Или она от тебя чего-то требовала?

— Наташка-то? — усмехнулся Северьян. Он выглядел спокойным, но Черменский заметил, как дергаются на его скулах жесткие комки, а кулаки на коленях стиснуты до белизны в суставах.

— Да разве она чего стребовать могёт… Наташка моя, она ж… — Северьян мотнул головой. Снова криво улыбнулся, с силой провел ладонью по лицу, поморщился, словно от боли. Черменский наблюдал за ним с растущим беспокойством, не решаясь больше расспрашивать. Таким он не видел своего бесшабашного друга еще никогда.

— Ладно, Владимир Дмитрич, будь по-твоему, я тебе скажу… — наконец глухо, не отрывая глаз от своих сапог, произнес Северьян. — Но вот ежели заржёшь — горло зубами перерву! Ни на что не погляжу!

— Да уж вижу, — без улыбки ответил Черменский. — Говори.

— Я, понимаешь, Дмитрич… утром-то другого дня после пьянки этой просыпаюсь… Башка трещит, прямо впополам раскалывается, спасу нет никакого, во рту будто тараканы загнездились, пакостно… Смотрю — Наташка моя рядом лежит, меня разглядывает, спокойная, улыбается… Как увидала, что я очуялся, разом встала, за рассолом сбегала, потом — за ведром, потому что занадобилось… «Похмелиться изволите, Северьян Дмитрич?» Нет, говорю, уйди, дура, спать хочу… Сна-то, понятное дело, ни в одном глазу, но совестно ведь… Повернулся я к стене, сплю навроде. Наташка, слышу, Маху одела, покормила, во двор ее выпустила, по хозяйству начала шуршать. Долго так-то возилась, я даже всамделе задремывать начал… Потом слышу — Наташка ко мне на кровать садится. Я подобрался, сплю со всех сил, сам думаю: чего это она вздумала?.. А Наташка… Она, понимаешь… Она меня — по голове, ладонью-то… Вот прямо рядом сидит — и гладит, как несмышленыша. Меня!!! Чуешь?!!