Ирина Мельникова - Фамильный оберег. Закат цвета фламинго Страница 22

Глава 7

Мирон снова судорожно перевел дыхание и поспешил за Сытовым, который в отличие от него по сторонам не глазел. Под стенами крепости разлеглась шумная, бранчливая, с криками торговцев, ржанием лошадей, гомоном кормившихся здесь птичьих стай и брехом бездомных псов торговая площадь, прозванная в народе купищем. Зловонная, застроенная вкривь и вкось рогожными палатками, ларьками и разномастными лавками – мясными, хлебными, квасными, товара красного и скобяного.

За кафтан из английского сукна с отделкой золотой нитью просили пять рублей, зато фунт коровьего масла стоил четыре копейки, аршин тонкого ярославского полотна – шесть копеек, а семь мужских исподних рубах, как уверял купец, «ни разу не надеванных», обошлись бы и вовсе в десять копеек…

А шум вокруг стоял, хоть святых выноси! Котельники оглушительно били в котлы и сковородки; сыромятники размахивали дубленными в еловых настоях полушубками; пьяные орали срамные песни; нищие тоскливо ныли, выпрашивая подаяние; ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и погудки. Бабка, ворожея на бараньих косточках, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девкам-подружкам, а те пялились в ее беззубый рот и млели от страха и любопытства. Рядом старая колдовка продавала наговорную траву.

Писарь в рваном кафтане и в войлочном колпаке, перемазанный до ушей купоросными чернилами, хватал прохожих за подолы, за рукава – набивался за медную копеечку хоть на кого настрочить ябеду или навет.

Под крепостной стеной валялись на рваных рогожах, а где прямо в грязи седые от пыли бездомки, отметники – голь перекатная, у которой добра – сума да рваные порты.

Как пояснил Козьма Демьяныч, это был обычный, ничем не примечательный для торговли день. А вот в базарные дни, когда вся округа съезжалась на купище, мест не хватало. Тогда возы ставили в переулках, и в каждом из них – свои товары.

За купищем полукругом выстроились купеческие дома – добротные, не на скорую руку рубленные избы, с подклетями, крытыми дворами, с маленькими оконцами, глухими ставнями, крепкими воротами.

Чуть в стороне от купеческих лавок находился большой загон, где шел бойкий торг низкорослыми и большеголовыми степными лошадьми. Здесь же продавали коров и телят, быков и свиней. В отдельном загончике – овцы и козы. В больших плетеных коробах квохтали куры, гоготали гуси, звонко крякали утки.

– Лошади верховые до десяти рублев идут, – словоохотливо пояснял Сытов. – А для пахоты и перевоза – по семь-восемь рублев. Коровы – те подешевше, и овцы…

Мирон особо не прислушивался. Его привлекли вдруг близкие и звонкие удары молота. Кузнец расположился почти под открытым небом, только горн и меха прикрывало что-то наподобие крыши. Был он из инородцев: невысокий, но жилистый, широкий в плечах. Легкий молот в руках смотрелся игрушкой.

Мирон невольно остановился, залюбовавшись его работой. Частыми несильными ударами молота кузнец вытягивал на наковальне свитый из стальных полос клинок. Время от времени он разогревал его в горне и снова принимался постукивать по металлу своим нехитрым инструментом. Несколько готовых сабель стояли кружком возле изрубленного почти в щепу высокого пня. А одна из них, богато украшенная, лежала отдельно. Мирон попросил разрешения посмотреть оружие. Кузнец молча кивнул… Сверкающая узорчатая сталь немного изогнутой сабли была легкой и гибкой, костяная рукоять плотно легла в ладонь.

– Продашь саблю? – неожиданно для себя спросил Мирон.

– У этой сабли уже есть хозяин, выбери другую, – сказал кузнец и слегка понизил голос: – Возьми крайнюю слева. Наш молат ничуть не хуже булата. Не подведет! – И поднял открытую ладонь к небу. – Да умножит великий Тигир силу руки, в которой будет это славное оружие!

Мирон взял клинок в руки и оглянулся на Сытова. Только без его подсказки уже знал: саблю точно для него выковали. Он не уйдет без нее, потому что рука словно приросла к рукоятке.

– Берите, берите, – закивал Козьма Демьяныч, – знатная сабелька! Харалужная! – И пояснил: – Эта местная сталь молатом называется. Точно не хуже булата!

И грозно посмотрел на кузнеца:

– Ты мне смотри! Цену не заламывай!

Кузнец хитро прищурился:

– Так бери! Не нужны мне деньги! Вижу, хороший ты человек!

– Нет, так не пойдет, – покачал головой Мирон. – Не зря говорят: не откупишься от кузнеца, он свою плату головой возьмет. Поди, знаешься с чертями?

– Чертей не знаю, – расплылся в улыбке Афоня, – а вот под горном, как наши старики сказывают, тюндюк имеется – вход в Нижний мир, где Эрлик-хан кузню раздувает, верных воинов себе кует.

– Эх, Афонька, ты ведь по зиме в «иордани» крестился, – с досадой посмотрел на него Сытов, – пошто опять своим каменюгам кланяешься?

– Ваша вера сулит вечную жизнь там, – кузнец показал на небо, – а вера предков помогает нам на земле. Разве это плохо?

Сытов буркнул что-то сердитое и потянул Мирона прочь от кузни. Князь подал кузнецу голландский гульден и прижал руку к сердцу. Тот с довольным видом оглядел золотой и прищурился: дескать, принимаю твою благодарность, но долго и внимательно смотрел вслед цареву посланнику, который, шагая по лужам, будто цапля по болоту, высоко поднимал ноги и на ходу любовно разглядывал нежданно-негаданно обретенный клинок.

Чуть дальше за кузней в мрачном закутке между двумя лабазами спрятался грязный деревянный помост, на котором вповалку сидели и лежали люди – в основном узкоглазые, скуластые степняки, закованные в цепи, которые крепились на длинной железной палке, торчавшей вертикально. Они бесстрастно взирали на царившую вокруг суету. И даже когда Мирон и Сытов подошли вплотную, казалось, не обратили на них никакого внимания.

Откуда-то сбоку, словно из-под земли, вынырнул вдруг человек с курчавой бородкой и в таком живописном наряде, что Мирон разинул рот от удивления. Подобной красоты ему еще не доводилось видеть: лазоревый атласный кафтан с серебряными нашивками, золотыми турецкими пуговками и жемчужным ожерельем на шее, снизу – бархатный полукафтан без рукавов, а под ним – гвоздичного цвета суконный зипун с голубою каймою. Все это богатство ладно сидело на широких плечах владельца и было подпоясано шелковым турецким кушаком, на котором висел огромный нож в черных кожаных ножнах, оправленных серебром. На голове – кунья шапка с бархатным верхом, на ногах красные сафьяновые сапоги.

– Барин, купи ясырку, – с нахальным видом человек подступил к Мирону, поигрывая нагайкой. – Самую красивую отдам.

И, потянувшись, ухватил за косу ближнего степняка, – оказалось, девку в шароварах и длинной рубахе, порванной на плече. Она была настолько чумазой, что красота едва бы пробилась сквозь грязь на лице. Ледяной ветер заставил ее поежиться, но безразличие на лице не уничтожил даже холод.