Анита Амирезвани - Кровь цветов Страница 22

Она отвернулась и уснула почти мгновенно. Как бы я хотела сделать ее жизнь слаще. Я развернулась в сторону Мекки и стала молиться за скорое окончание злобного действия кометы.

Однажды вечером у меня не было дел; я взяла большой кусок бумаги, выброшенный Гостахамом, и отнесла его в комнатку, которую делила с матушкой. Согнувшись у светильника, я начала рисовать орнамент, который украсил бы гостиную богатого человека и затмил его остальные ковры. Я использовала все мотивы, которым научилась, — мне хотелось найти в узоре место каждому из них. Я делала наброски скачущих коней, павлинов с разноцветными хвостами, газелей, щипавших траву, высоких кипарисов, расписных ваз, рисовала полные пруды, плавающих уток, серебряных рыб, и все соединялось между собой лозами, листьями и цветами. Работая, я думала о том незабываемом ковре, который видела на базаре. На нем было выткано величавое дерево, но его ветви заканчивались не только молодыми листьями, но и головами газелей, львов, онагров и медведей. Торговец называл его «дерево ваквак», это была иллюстрация к стихотворению, в котором рассказывалось о животных, обсуждающих людей и их загадочные поступки. В голову пришла мысль, что такое дерево могло бы целую ночь сплетничать о нашем новом доме.

Я ждала, пока Гостахам будет в хорошем настроении, чтобы показать ему свои наброски. Он был удивлен просьбой, но поманил меня за собой в мастерскую. Мы уселись на подушки, и он развернул лист. Воцарилась такая тишина, что я могла слышать последние слова молитвы, доносящиеся из Пятничной мечети. У муэдзина, сидевшего по вечерам в минарете, был ясный, приятный голос, наполнявший мое сердце надеждой и счастьем. Я думала, что он будет мне добрым знаком.

Гостахам смотрел на рисунок всего минуту, а потом поднял глаза и спросил:

— Что все это значит?

— Н-ну, — замялась я, — мне хотелось бы сделать что-нибудь красивое, что-нибудь вроде…

В мастерской повисла неприятная тишина. Гостахам бросил лист, который свернулся и откатился.

— Послушай, джонам, видимо, ты считаешь, что ковры лишь вещи — вещи, которые можно продать, купить или сидеть на них. Но в один прекрасный день ты станешь настоящим мастером и поймешь, что значат они гораздо больше для тех, кто хочет увидеть.

— Знаю, — сказала я, хоть и не совсем догадывалась, о чем он.

— Нет, — сказал Гостахам, — ты думаешь, что знаешь. Итак, скажи, что общего у всех этих изображений?

Я старалась придумать объяснение, но не могла. Я нарисовала их лишь потому, что эти узоры казались красивыми.

— Ничего, — наконец ответила я.

— Верно, — сказал Гостахам, вздохнув, будто сейчас он выполнял самую тяжелую работу в своей жизни. Он дернул свой тюрбан, словно хотел вытащить оттуда какую-то мысль. — Когда я был в твоем возрасте, — начал он, — в Ширазе я услышал историю, глубоко поразившую меня. В ней рассказывалось о Тамерлане, монгольском завоевателе, который двести лет назад прихромал к Исфахану и приказал его жителям сдаться под страхом смерти. Наш город восстал против его железной длани. Маленькое восстание, у жителей не было воинской мощи, но в отместку Тамерлан обратил все свои клинки против пятидесяти тысяч горожан. Тогда пощадили только одну часть жителей: ремесленников, изготавливающих ковры, чья ценность была слишком высока, чтобы уничтожить их. Но даже после этого бедствия… скажи — разве ткачи вплетают в свои ковры смерть, разрушение и хаос?

— Нет, — тихо сказала я.

— Никогда! — ответил Гостахам, и голос его окреп. — Что бы тогда ни случилось, художники продолжали создавать образы еще более совершенной красоты. Так мы, ковроделы, сопротивляемся любому злу. Таков наш ответ на жестокость, боль и страдания; мы должны напомнить человеку об облике красоты, возвращающем спокойствие, очищающем его сердце от зла, ведущем его по пути правды. Все ковровщики знают, что красота придает человеку сил, как ничто иное. Но без цельности не будет и красоты. Теперь ты понимаешь?

Я снова взглянула на свой эскиз, теперь словно глазами Гостахама. Это был орнамент, который пытался за красивыми витками скрыть внутреннюю пустоту. Продать такой ковер можно было только немытому «ференги», который ничего бы не понял.

— Вы поможете мне исправить его? — смиренно спросила я.

— Конечно, — кивнул Гостахам, беря калам.

Его поправки были такими строгими, что от моего рисунка не осталось почти ничего. Взяв чистый лист, он изобразил один из моих мотивов: «ботех», нечто вроде большой капли, еще его называют «мать и дочь», так как внутри него словно собственный зародыш. Он нарисовал его точно и чисто, намереваясь разместить три таких же поперек ковра и семь вдоль. Это было все; но оно было гораздо красивей, чем то, что я изобразила.

Урок был отрезвляющим. Я почувствовала, что учиться мне придется дольше, чем отмерено моего времени на земле. В изнеможении я откинулась на подушки.

Гостахам прилег рядом.

— Я никогда не встречал никого, кто хотел бы учиться так, как ты, — сказал он.

«Кроме самого себя», — подумала я. Но теперь мне было стыдно: у женщины не должно быть таких сильных желаний.

— Все изменилось после смерти отца…

— Конечно, это самое большое горе для вас с Махин, — печально согласился Гостахам. — Однако возможно, что это совсем не плохо для тебя, отвлечься учебой.

В уме я держала гораздо больше, чем только отвлечение.

— Я надеялась, что с вашего разрешения смогу выткать ковер, который вы только что нарисовали, для приданого… если оно мне, конечно, понадобится.

— Неплохая мысль, — похвалил Гостахам. — Но сможешь ли ты позволить себе купить шерсть? Придется занять деньги, — ответила я.

Гостахам задумался на минуту.

— Хотя по сравнению с коврами, которые мы делаем в шахской мастерской, этот будет очень простым, но стоить он будет гораздо больше, чем шерсть для него.

— Я буду упорно трудиться, — сказала я. — Обещаю, что не разочарую вас.

Гостахам пристально смотрел на меня и минуту не отвечал ничего. Внезапно он вскочил с подушек, словно испугался джинна.

— Что случилось? — с тревогой спросила я.

Гостахам глубоко вздохнул и снова сел.

— На секунду у меня появилось странное чувство… будто я сидел рядом с молодым самим собой.

Вспомнив его историю, я улыбнулась:

— Юноша, который отдал свое лучшее сокровище шаху?

— Он самый.

— Я поступила бы так же.

— Знаю, — сказал Гостахам. — Вот поэтому в уплату за удачу, вошедшую в мои двери, я разрешу тебе выткать ковер. Когда закончишь, с вырученными деньгами можешь делать все, что угодно, верни мне только деньги за шерсть. Но не забывай: ты все еще обязана выполнять поручения Гордийе по дому.