Михель Гавен - Арденны Страница 23

— Я понимаю, господин оберштурмбаннфюрер, — Цилле вытянулся. — Мы сделаем все от нас зависящее.

Шел снег. Сержант Джон Лейк прохаживался вдоль железнодорожного полотна. Чувствовал он себя неуютно, знобило — всю ночь с дружком тайком от командира резались в карты и пили бренди, а утром вот погнали на станцию, поставили часовым, теперь жди смены, чтобы пропустить стаканчик и освежиться. А еще хотелось есть. Галету пожевать — и то не дали. «Диверсанты! Диверсанты! Держи ухо востро». Конечно, он знал, что положение — хуже некуда. То и дело доносилась канонада — это немцы пытались захватить станцию. Привозя раненых, они говорили, что прорыва не избежать, срочно нужно подкрепление. А не более часов двух назад к станции выскочили два немецких танка. Похоже, немцы сами не ожидали такого успеха, не сориентировались, и первый танк получил попадание, второй же развернулся и ушел. Но все говорило о том, что они близко.

А сестра Мэгги пишет, что этот бугай Билл, у которого автомастерская напротив их дома, начал ухлестывать за Лизи. И она даже кокетничает с ним на танцах. В армию его не взяли, у него, видите ли, зрение плохое. В прицел плохо видит. Зато женские прелести видит нормально, даже очень хорошо. Очки ему не нужны. Так бы и повыдергал ноги. А Лизи, что, она заметная, на нее каждый позарится. Что ей дожидаться, пока он вернется, да еще неизвестно, вернется ли, когда тут, под боком, живой, невредимый, влюбленный да еще с собственной мастерской. А он кто? Студент, без особых перспектив, только и умеет, что растягивать рот мизинцами, изображая лягушку, и тем смешить девчонок. Правда, недурно играет в бейсбол, питчер он незаменимый, подача у него не хуже, чем у Гарри Райта. Но в остальном — одна надежда на папочку. Что отпишет дом, тот самый, напротив автомастерской, где жили его дед и прадед, выкрашенный в белую краску, с полуциркульным окном над парадной дверью, с лепными карнизами в стиле Роберта Адама.

Дом стоит в глубине сада, и весной, бывает, выйдешь поутру раненько, захлопнув за собой дверь с металлической сеткой от москитов, а вокруг набухает почками сирень с могучими, чуть не в два обхвата, стволами. Вязы на улице смыкают кроны через дорогу и отливают желтизной сквозь молодую листву. Солнце сверкает на крыше банка, на серебристой башне газового завода, и на утренней улице только одна живая душа — рыжий сеттер мистера Голдфилда, местного дантиста.

Он не был дома почти полтора года. Сначала учебка, ежедневная муштра и усиленные занятия, казарма, длинный коридор, из него комнаты без дверей на восемь человек каждая, общий душ, туалет, подъем в четыре тридцать утра, практические и теоретические занятия, не успеваешь, заболел, отстал — все заново. Потом перелет в Англию, подготовка к броску через Ла-Манш, сама высадка 24 июля, был ранен у Сент-Мер-Энглиза, провалялся в госпитале, зато сержанта дали. Теперь вот здесь. А Лизи все смешки. За это время что и прислала, так три письма, и все про ерунду всякую, а будет ждать, не будет — не поймешь. Верно Мэгги говорит, что ее если интересует, так только старый дом. А что еще? Фирму отец младшему брату обещал. А ты, мол, сам зарабатывай, дома хватит. Да и чтоб дом получить, еще выучиться надо, такое условие. А то возьмет и тоже перепишет на Робина, если лениться будешь.

Он и на фронт отправил, не стал залог вносить, что деньги зря тратить, мол. Понюхай пороху, узнай, почем фунт лиха. Правда, как ранили его, расчувствовался, Мэгги пишет, плакал, жалел, да поздно уж. А он думал, война — это прогулка такая и стреляют там понарошку. Ан нет. Но Лизи ему не нравится. Мэгги думает, что он его для того в армию и послал, чтоб Джон сам узнал, что она за штучка. Может, выйдет так, что и прав он. Надо бы Лизи назло самому девчонку присмотреть, вот написать Мэгги, что подвернулась, ну просто Барбара Стэнвик из кинофильма, и от него без ума, пусть тогда Лизи позлится. Быстро забудет своего авторемонтника.

Стоп. Что такое? Ему показалось, что за вибрирующей пеленой мелкого колючего снега мелькнула фигура. Джон остановился, внимательно глядя по сторонам. На него тоже смотрели, он чувствовал это, но кто, откуда? Впереди только белая пороша, засыпанные снегом пустующие вагоны на путях, разрушенное снарядом административное здание. Может, правда, после бессонной ночи почудилось? И отойти нельзя. Стукнув ботинком о ботинок, Джон стряхнул снег и снова принялся прохаживаться вдоль железнодорожных путей. За спиной упал камень. Джон резко повернулся, снег скрипнул под ногой. Снова — никого. Что за чертовщина! Вдалеке опять разгорелась перестрелка. Автоматы и пулеметы стрекотали некоторое время, потом снова все стихло.

Прижавшись спиной к холодной кирпичной стене разрушенного здания, Маренн тоже всматривалась сквозь метель. На плече у нее висела санитарная сумка, в ней находилось взрывное устройство, замаскированное под большой пакет с ватой. Часовой механизм был заведен на час. Когда она только отправлялась на станцию, не только она, но даже опытный подрывник гауптштурмфюрер СС Цилле, считали, что этого времени ей хватит. Но все оказалось иначе. Станция действительно охранялась очень плотно. Патрули встречались чуть не на каждом шагу, к тому же ходили они по двое, по трое. Не так-то просто, оказалось, найти одиночного часового, как планировала Маренн. Обращаться сразу к нескольким военнослужащим опасно — так она решила как психолог, и вполне обоснованно. В группе всегда найдется кто-то, кто старается верховодить, и обязательно есть кто-то, кто пытается противодействовать. Значит, к договоренности прийти весьма трудно, а времени — в обрез. Охранять было что — у перронов Маренн заметила платформы с тяжелым вооружением, танками, зенитными установками, минометами. То ли их только что привезли, то ли собирались куда-то отправлять. Обойдя станцию, Маренн решила проникнуть с тыла. Когда она, пробравшись между руинами дома, увидела перед собой одного американца, который лениво прохаживался вдоль путей, позевывая, сердце ее радостно забилось. Маренн взглянула на часы. У нее оставалось минут двадцать, не больше. Еще неизвестно, как этот американец среагирует. Но отступать некуда, механизм заведен, никто его не остановит, бомба взорвется, и если она разнесет на мелкие кусочки и без того разрушенное здание какой-то вокзальной канцелярии, тогда как на станции на платформах стоят новенькие тяжелые танки Т9 и самоходные гаубицы «Прист», это будет очень обидно. Надо попытаться, хотя опасность нарастала с каждым мгновением. Она двинулась вперед.

«Интересно, удастся ли Мэгги в этом году достать меда и мака, чтобы сделать сладкую индейку на Рождество, как всегда делала мама?» О чем еще думать под пронизывающим сырым ветром, когда торчишь у каких-то вагонов, а немецкие танки вот-вот поддадут под задницу, как не о семейном тепле и уюте? Только мыслью и согреешься. Здесь на многое рассчитывать не приходится. На прошлое Рождество в армейской столовой давали мясной рулет и тыквенный пирог со сгущенкой, а на нынешнее, видать, не разбежишься, будешь есть консервы на ходу, еще немцы огоньком помогут, чтоб подогрелось лучше. А Лизи, наверняка, наденет новое платье, обязательное новое, хоть для этого старое перекроить придется, но она такая. И завяжет бант в волосах. И будет строить глазки Биллу, свои ореховые беличьи глазки. Эх…