Сидони-Габриель Колетт - Дом Клодины Страница 23

Однажды малыш Менетро пришёл первым и сел на лавку слева, дожёвывая хлеб и принимаясь за вишни.

К удару школьного колокола Вуссар опоздал. Шёл он быстро и неловко, как человек, бредущий в темноте наугад. Раскрытая газета, которую он держал в руке, волочилась за ним по мостовой. Дотронувшись до плеча малыша Менетро и наклонившись к нему, он быстро проговорил глухим голосом:

– Ибаньес умер. Они убили его.

Малыш Менетро раскрыл рот, набитый хлебом, и, запинаясь, промямлил:

– Неужто?

– Да. Королевские солдаты. Смотри.

И трагично развернул перед носом посыльного дрожащую в его руках газету.

– Ну надо ж! – выдохнул Менетро. – Что ж теперь будет?

– Эх! Откуда мне знать!

Большие руки Вуссара поднялись и снова бессильно опустились.

– Это заговор в духе кардинала Ришелье, – добавил он с горькой усмешкой.

Затем снял шляпу, чтобы отереть пот со лба, и с минуту сидел неподвижно, оглядывая долину глазами, которых мы никогда прежде не видели, – жёлтыми глазами покорителя островов, жестокими и неуёмными глазами пирата, стоящего на страже своего чёрного флага, отчаянными глазами верного соратника Ибаньеса, подло убитого солдатами короля.

МАМА И СВЯЩЕННИК

Когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, мама, хотя сама и не верила в Бога, позволила мне изучать катехизис. И не ставила на пути его изучения иных препятствий, кроме нелестных резких отзывов, вырывавшихся у неё всякий раз, как ей под руку попадалась книжонка в голубом картонном переплёте. Раскрыв её наугад, она тут же оскорблялась: – Ну как же мне не нравится подобная манера задавать вопросы! Что такое Бог, что такое то, да что такое это? Все эти вопросительные знаки, эта мания дознания с пристрастием кажутся мне такими нескромными! А все эти аксиомы в приказной форме! Вы только послушайте! И кто перевёл их на такую тарабарщину? Просто не могу видеть эту книгу, где столько всего сложного и смелого, в руках ребёнка…

– Так изыми её из рук дочери, – отвечал на это отец. – Что может быть проще?

– Это не так просто. Если бы только катехизис! Но есть ведь ещё исповедь. Вот это уж… поистине верх всего! Не могу говорить об этом без возмущения… Смотри, как я покраснела!

– Так не говори.

– Ну тебя… У тебя всё «очень просто». По-твоему, если не говорить о неприятном, оно перестаёт существовать. Так?

– Лучше не скажешь.

– Отшутиться – это ещё не дать ответ. Я сама никак не привыкну к вопросам, которые задают ребёнку.

– !!!

– Сколько хочешь воздевай руки к небу, я не изменю своего мнения! Сознаться, раскрыться, выставить напоказ всё, что ты сделал дурного!.. А не лучше ли смолчать, наказать себя в глубине души… Вот чему надо бы учить. Исповедь приучает ребёнка к многословию, самораздеванию, в которое постепенно закрадывается больше тщеславного удовольствия, чем смирения… Уверяю тебя! Я очень недовольна. И немедля направлю свои стопы к священнику!

Мама набрасывала на плечи своё чёрное расшитое стеклярусом пальто на вате, водружала на голову шляпку, украшенную матерчатой веточкой сирени, и действительно направляла свои стопы – неповторимые, делающие па, как в танце: носок наружу, пятка едва касается земли – к священнику Мийо, жившему в сотне метров от нас.

До нас доносился печальный звон колокольчика, и воображение тут же рисовало мне картину драматического, перемежаемого угрозами и выпадами выяснения отношений между мамой и настоятелем нашего прихода… Стоило хлопнуть входной двери, моё сердце мучительно сжималось. На пороге появлялась сияющая мама, отец опускал газету, закрывавшую до того его небритое, заросшее, как лесной пейзаж, лицо.

– Ну что?

– Всё в порядке! Он у меня в руках!

– Священник?

– Да нет же! Черенок розовой герани, который он так ревниво охранял, ну знаешь, той, у которой два лепестка тёмно-красные, а три – розовые? Вот он! Скорее посадить его в горшок…

– Ну что, намылила ему голову по поводу Малышки?

Мама живо оборачивалась на пороге террасы, её очаровательное раскрасневшееся лицо выражало удивление:

– Ах нет, ну что за мысль! У тебя никакого такта! Человек, который не только поделился со мной черенком розовой герани, но и обещал испанскую жимолость, с маленькими листочками в белую точечку, ту, чей запах долетает досюда, когда дует западный ветер…

Самой мамы было уже не видно, но её голос – сопрано со множеством оттенков, всегда эмоционально окрашенный, лёгкий – ещё долетал до нас, как голос невидимой птички, предсказывающей погоду, доносившей до нас и разносившей по округе новости о растениях, черенках, дожде, распустившихся цветах.

Мама редко пропускала воскресную обедню. Зимой она прихватывала с собой в церковь ножную грелку, летом – зонтик, и независимо от времени года – толстый чёрный молитвенник и пса Домино: сначала это была дворняга – помесь шпица с фокстерьером, – затем жёлтый спаниель.

Престарелый священник Мийо, почти порабощённый маминым голосом, её властной добротой и скандальной искренностью, тем не менее указал ей на то, что храм – не место для собак.

Она нахохлилась, как боевой петух.

– Выставить моего пса за дверь церкви! Вы боитесь, что он здесь научится чему-то дурному?

– Речь вовсе не о том…

– Пёс образцового поведения! Встаёт и садится вместе со всеми прихожанами!

– Всё это так, дорогая сударыня. Однако в прошлое воскресенье он залаял во время возношения даров!

– Ну да! Залаял во время возношения даров! Да как же ему не лаять во время возношения! Ведь я сама натаскала его, он сторожевой и не может не лаять, заслыша звонок!

Дело о допуске пса в храм то затихало, то разгоралось с новой силой, но длилось долго, и победа осталась за мамой. В одиннадцать часов с церемонным и по-детски важным видом, в который она облекала себя, как в воскресные украшения, она устраивалась на «семейной» скамье рядом с кафедрой и указывала псу на место у своих ног; Домино всегда вёл себя, как умница.

Мама ничего не забывала: ни святой воды, ни крестного знамения, ни даже ритуальных коленопреклонений.

– Как вы можете знать, господин священник, молюсь я или нет? Я не знаю «Отче наш» – что правда, то правда. Ну так это недолго и выучить! Как, впрочем, и забыть. Я бы скорее… Но во время обедни, когда вы заставляете нас преклонять колени, я пользуюсь этими спокойными минутами, чтобы поразмыслить о своём… Думаю о Малышке – что-то вид у неё неважный, о том, что надо бы вынуть для неё из погреба бутылочку «Шато-Лароз»[57]… Думаю о том, что, если не вмешаться, у несчастных Плювье ещё один ребёнок появится на свет без пелёнок и распашонок… О том, что завтра предстоит стирка и надо встать в четыре утра…