Розалин Майлз - Королева Страница 23

Одинаково мыслящие?

Мои мысли были далеко.

— Есть ли вести из Оксфордшира? Закончилось ли дознание?

— Еще нет, миледи.

Я не уезжала из Ричмонда — все мои другие дворцы слишком далеки от Кью. Без Робина дни казались тоскливыми и бесконечными. Я писала ему, он отвечал, гонцы сновали туда-сюда, однако я не смела посылать так часто, как желала, пока не восстановлено его — и мое — доброе имя.

Только б он оказался чист! Однако даже ради него я не могла открыто вмешиваться в дела правосудия. Но как вынести это черепашье разбирательство? И кто расскажет мне, что случилось с Эми?

Наконец он приехал, взмыленный от скачки, краснощекий олдермен Оксфорда, с вердиктом коронера и уполномоченных. Он рассказал мне то, что я давно и без него знала: ясный день, городская ярмарка, служанки веселятся, слуги в полях, маленькая одинокая женщина скатывается по лестнице. «Смерть от несчастного случая».

Значит, я была права: никаких свидетелей. Форестер действовал в одиночку и предумышленно.

Наверно, ему не впервой такая работа — отправлять прямиком на небеса, где, я уверена, теперь пребывает Эми и куда ему никогда не попасть!

— Расследование проведено со всей тщательностью?

Олдермен важно поклонился:

— Ваше Величество, все свидетели допрошены, все осмотрено, все подозрения сняты.

Значит, с моего лорда — и с меня — сняты всякие обвинения… насколько это возможно…

Я протянула ему руку. От гордости его щеки заалели еще ярче.

— Я искренне рада вам, сэр, и вдвойне — вестям, которые вы доставили. — Я обернулась к гофмейстеру:

— Проследите, чтоб этого доброго человека покормили перед возвращением в Оксфорд.

— Будет исполнено, Ваше Величество.

Я села в кресло на помосте. Вокруг меня в Присутственном покое пестрым роем жужжали и мельтешили придворные, устремив на меня тысячи глаз и переваривая полученную новость.

Итак, мой лорд признан невиновным.

Поверят ли они?

А я?

Должна поверить!

Раз вина не доказана, обвиняемый невиновен!

Против него нет никаких улик, тщательное дознание не обнаружило ни малейших свидетельств! Как смею я в нем сомневаться! Он оправдан вчистую!

А значит, чист! Я почувствовала прилив возвращающейся любви! Послать за ним, потребовать его ко двору, и, как только он воротится…

Как только воротится!

О, Господи, сама эта мысль пьянила, сердце заходилось от радости — как только он воротится, я покажу всему свету, что верю в его невиновность!

На следующий день я послала за главой Геральдической палаты. Его ответы наполнили меня торжеством — я могу это сделать, я, Елизавета! Могу и сделаю!

— Да, Ваше Величество вправе, — подтвердил герольдмейстер.

Но?..

Я совершенно явственно расслышала это «но».

Впрочем, он ведь вовсе не возражал, он ударился в воспоминания о «добром короле Гарри».

— Ваш батюшка возвеличил многих, мадам, но прежде всего одного…

— Лорда-протектора, графа Сомерсета, дядю моего брата?

— Да, ваш батюшка осыпал его многими милостями, — кивнул герольдмейстер, — сделал графом Гертфордом (и этот титул поныне сохраняется за его сыном), герцогом Сомерсетом, и не только. Но величайшим из фаворитов вашего отца был первый…

— Первый?

— Его первый министр, кардинал Вулси. Да, я вижу. Ваше Величество знает про этого человека — величайшего человека своего времени, разъезжавшего из дворца во дворец в золоте и пурпуре похлеще королевских, как говорили его недруги. — Он замолк, ожидая моего ответа. — Ваш батюшка сделал его… дайте-ка вспомнить. — Он задумался, потом принялся перечислять, педантично загибая старческие пальцы:

— Деканом Йоркским, настоятелем собора Святого Павла, епископом Линкольнским, епископом Батским и Веллским, Даремским и Вестминстерским, Сент-Олбанским и Вустерским.

Я сглотнула, потом ехидно осведомилась:

— И все?

— О нет, Ваше Величество, — с жаром заверил герольдмейстер. — После он стал архиепископом Йоркским, кардиналом Римским, папским легатом в Англии, величайшим и богатейшим из князей церкви!

— Неплохой улов! — пробормотала я.

К чему этот разговор? — Воистину, мой отец был щедр к своим слугам!

— Царственно щедр — как и Ваше Величество! — Он поклонился, и я отпустила его не задумываясь.

Однако в ту ночь — уж не знаю с чего — меня потревожил дух красного кардинала. То была не первая и не последняя моя бессонная ночь — Кэт и Парри отпущены, леди Джейн Сеймур и дочь моей кузины Ноллис, маленькая Леттис, спят на низенькой койке в изножье моей парадной постели. Бледный серпик ущербной осенней луны плыл по черному и пустому, как адские воды, небу. Я снова сидела в оконной нише, уронив голову на руки, вперив очи в затянутый унылою дымкой месяц, думала о нем, грезила о нем, мечтала о его возвращении, о том, как ошеломлю его своей любовью, новыми почестями, которые ему готовила…

И вдруг незванно возник другой, предстал моим мысленным взорам столь явственно, что я почти видела его перед собой.

Вулси!

Человек, начавший жизнь сыном ипсвичского мясника! Из бедного причетника, в чьи обязанности входило перебирать четки и бормотать молитвы за упокой августейших душ, мой отец своими руками сделал первого вельможу страны.

Почему?

Потому что верил ему, нуждался в нем, любил его — как я Робина…

Неужели я делаю Робина новым Вулси?

Нет же, нет! Робин — не Вулси! Я не приближаю к себе мясниковых детей! Мои друзья — люди с родословной, пусть и запятнанной, как у Робина.

А правитель показует свое величие, возвеличивая других, ибо великому князю приличествует княжеская щедрость…

«Это отец-то был щедр? — глумились мои ночные демоны. — Как не расщедриться к тем, кто снимает с твоих плеч бремя и оставляет тебя свободным?» Я смотрела в пустоту и видела голую правду. Мои действия истолкуют как одобрение и похвалу Робину за то, что он, убрав Эми, снял с моих плеч бремя, сделал меня и себя — нас — свободными.

И никто из вознесшихся так высоко не падал так низко, как Вулси, хоть тот и пытался откупиться от моего отца жирным куском, своими несравненными замками — Уайтхоллом и Гемптоном. Однако отец проглотил их и даже не поморщился, а после проглотил и самого Вулси, сожрал живьем со всеми потрохами…

«Не возвышай, — говорили мои демоны почти дружески, ибо видели, что победа — за ними, — не возвышай, и тебе не придется низвергать по колено в крови. Потому что, хоть Генрих (добрый король Гарри, честный король Хел, и прочая, и прочая, и прочая) всегда любил кровавые потехи, особенно если кровь человечья, женская натура Вашего Величества куда нежнее, и вы еще как поморщитесь, подписывая приказ уничтожить создание ваших рук, графа Лестера…»