Ирена Гарда - Мессалина. Трагедия императрицы Страница 24

— Ты поедешь со мной в Александрию?

— На правах кого? Или ты забыл, что женат?

— Я разведусь с Эннией Невией. Нас уже давно ничего не связывает.

— А она захочет с тобой расстаться?

— Не говори глупостей! Во-первых, ее никто спрашивать не собирается. Во-вторых, эта глупая гусыня, не знаю уж каким образом, выпросила еще на Капри у Калигулы бумагу, в которой он обязуется на ней жениться, и всерьез собирается предъявить ее ему. Так что мое желание получить развод будет моей супруге только на руку.

Мессалина в раздумье прикусила нижнюю губу:

— Мне надо подумать, Макрон.

Префект претория сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев:

— Ах да, я забыл, что ты мечтаешь о ложе Калигулы. Вон он, твой герой, можешь запустить в него свои острые коготки.

— Не знаю, что тебе сказать… Наверно, мечтаю, но уже не так сильно, как раньше. Мне надо время, Макрон. Не заставляй меня сейчас принимать решение, а то я буду вынуждена сказать тебе «нет». Мне же этого делать не хочется. Потерпи немного. Поезжай, оглядись по сторонам, а там посмотрим. Я сама положила себе срок до Сатурналий. Если до этого времени не произойдет ничего такого, что сделает меня хозяйкой Палатинского дворца, то, возможно, я приеду к тебе, мой герой, если ты к тому времени разберешься с Эннией. Хорошо?

Притянув голову Макрона к своему лицу, Мессалина ласково коснулась своими губами его губ под взглядом двух пар глаз — завистливых Калигулы и жалобных Клавдия.

За обеденное время служители привели в порядок арену, посыпав ее зеленым песком, и она приобрела вполне пристойный вид, будто с утра здесь не проливалась кровь людей и зверей. Когда в императорской ложе появились члены правящей семьи во главе с Калигулой, зал встретил их рукоплесканиями.

— Ну вот, — ухмыльнулся довольный Гай Цезарь, поудобнее устраиваясь в курульном кресле, — Рим обожает своего принцепса. А Макрон все стращает меня чьим-то недовольством. Что скажешь, префект? Или, может, тебя подкупили мои враги? Может, мне приказать тебя немножко попытать, не до смерти, конечно, чтобы узнать, какие мысли бродят в твоей голове? Да ладно, ладно, не хмурься. Это я так, шучу… пока…

И глядя, как заиграли на скулах Макрона желваки, император залился веселым смехом.

Калигула выступал в пятой паре гладиаторов против крупного, но неуклюжего мирмиллона. Бой был объявлен бескровным. Противники бились деревянными мечами, и никто не ждал ничего экстраординарного. Мессалина лениво наблюдала, как беснуется галерка, болея за любимого императора, но первые ряды, где сидели облаченные в белоснежные, с широкой пурпурной полосой на тоге сенаторы, сохраняли олимпийское спокойствие. Для них выход на арену Калигулы означал потрясение основ. Гладиаторы считались отребьем общества, и, появляясь среди них, император ронял свое величие, а значит, и величие Рима.

Расположившиеся над сенаторами всадники тоже сидели с каменным выражением на лицах. Это был почти бунт. Римская элита умирала, но не сдавалась. А ведь всего несколько месяцев назад, когда Калигула серьезно занемог, эти же люди резали в храмах жертвенных животных и приносили обеты во здравие любимого принцепса.

Но Калигула не замечал молчаливого протеста своих подданных. Облаченный в позолоченный доспех, со шлемом Александра Великого на голове, он слышал рев трибун и упивался этим звуком. Если бы Калигула не был императором, то та же толпа хохотала и улюлюкала, глядя, как неумело он размахивал рудисом, тесня мирмиллона по арене. Здоровяк только отбивался, стараясь не задеть венценосного противника. В какой-то момент он довольно явственно подставился противнику и, получив удар деревянным мечом в грудь, упал на колени и снял шлем, показывая, что сдается. Трибуны взвыли от восторга, чествуя победителя, и вдруг многоголосый вопль резко оборвался, потому что Калигула, выхватив спрятанный в поножи кинжал, ударил поверженного противника в шею, залив песок кровью. Это было настолько не по правилам, что над ареной повисла жуткая тишина, такая, что передним рядам было слышно, как хрипел в агонии умирающий гладиатор. А не замечавший ничего Калигула, подскочив к распорядителю, вырвал у него из рук пальмовую ветвь и побежал с ней по арене, совершая традиционный круг почета.

За спиной у Мессалины раздались одинокие хлопки. Обернувшись, она увидела, что это аплодирует Макрон, и словно по его сигналу аплодисменты были подхвачены в разных углах Септы, понемногу сливаясь в подобие овации.

— Гай ему это не простит, — пробормотал вдруг Клавдий, который, склонившись вперед, со злорадством наблюдал за позором своего племянника.

— Кому? — не поняла Мессалина, удивленная рассудительностью и спокойствием, прозвучавшими в голосе императорского шута.

— Макрону. Калигула ненавидит тех, кому чем-то обязан, а старина Макрон сделал ему слишком много. — На вечно обиженно-глуповатом лице Клавдия промелькнуло задумчивое выражение. — Предупреди префекта, что это может плохо для него кончиться.

С этими словами он отвернулся от девушки и, глупо хихикая, начал приставать к раздраженной Левилле, рассказывая о своих изысканиях в области латинского алфавита, которому, по его словам, не хватало еще трех букв. Та только отмахивалась, тревожно поглядывая на вход в ложу. Никто не мог предсказать, в каком настроении появится принцепс и что за этим может последовать.

Калигула действительно появился в далеко не лучшем настроении и, пнув сапогом замешкавшего преторианца, плюхнулся в курульное кресло и забарабанил пальцами по подлокотникам. Даже появление на арене новой пары гладиаторов не вывело его из состояния едва сдерживаемого бешенства. Как эти предатели, только что визжавшие от радости при виде своего принцепса, посмели его осудить за вполне законное желание закончить начатое дело? Может, он всю жизнь мечтал почувствовать, что ощущает гладиатор, добивая проигравшего противника?

Все вокруг почтительно ждали, когда заговорит повелитель Рима, не рискуя нарушить затянувшееся молчание.

— Как они посмели, — вдруг фальцетом выкрикнул Калигула, стукнув по полу обутыми в солдатские калиги ногами, от которых и получил свое прозвище, — предатели! Макрон, арестуй всех, кто отказался аплодировать моей победе.

— Мой цезарь, — попытался вразумить его Макрон, — боюсь, что у нас не хватит тюрем, чтобы засадить туда всю эту толпу. Может быть, лучше царственно не заметить произошедший инцидент? Поверь, так будет лучше. Римский народ непостоянен как дитя. Будет лучше, если ты позволишь играм идти своим чередом. Остались всего три пары, причем в каждой выступают фракийцы. Неужели же ты пожертвуешь таким зрелищем из-за презренной черни?