Анастасия Дробина - Погадай на дальнюю дорогу Страница 24

– Женаты?

– Есть такой грех. Трое дочерей на выданье, а вот – бросил все и примчался, чтобы тебя увидеть.

– А вы, Алексей Романыч? – Настя обернулась к Майданову, стоящему рядом и подслеповато помаргивающему за стеклами очков. – Помните, как мы со Стешей для вас дуэт Полины и Лизы из «Пиковой дамы» пели?

– Такое не забудешь! – слегка заикаясь, сказал Майданов. – Верите ли, сколько потом слушал певиц – и классических, и народных, – так, знаете ли, ни одна даже отдаленно вас не напоминала. Почему, ну почему вы меня не послушали, Настасья Яковлевна?

– В чем не послушала? – смеясь, спросила Настя. – В том, что в оперу не пошла? Только мне там и место, цыганке! Всяк сверчок знай свой шесток, тогда и плакать не придется.

Толчанинов тем временем вполголоса разговаривал с Яковом Васильевым. Илья прислушался.

– Яков Васильич, я помню прекрасно, что это не полагается, но не разрешишь ли сегодня Насте посидеть с нами? Вот здесь, за столом? Она ведь наша гостья, из-за нее мы здесь, и Ваня Воронин будет с минуты на минуту...

– Что ж вы у меня спрашиваете, Владимир Антонович? У ней хозяин есть. Если он позволит – пусть садится.

– Илья? Он здесь? – Толчанинов быстро обернулся к хору. – Черт возьми, как это я не узнал сразу! Здорово, Илья, ты и не переменился ничуть, все такой же дьявол!

– Где уж нам в дьяволы, Владимир Антонович, – без улыбки отозвался Илья. – Это только вашему благородию впору.

– Но как же ты посмел?! – вознегодовал Толчанинов. – Как ты мог увести от нас Настю?! Ты же, фараонов сын, сам не представляешь, чего лишил Москву!

– Я ее на веревке не тянул, сама решила.

– М-да-а... – вздохнул Толчанинов. – Может, разрешишь ей хотя бы посидеть с нами?

– Не держу, – пожал плечами Илья.

Настя, улыбнувшись мужу, прошла к столу и села рядом с Зиной Хрустальной. Господа расположились рядом. Строганов налил Насте вина, и та, поблагодарив кивком, едва пригубила мерцающую красной искрой жидкость. Хор негромко затянул «Матушку-голубушку».

Илья пел вместе со всеми, стараясь не показывать испортившегося настроения. Он сам не знал, отчего вдруг так царапнула сердце эта встреча с господами. Может, просто по привычке... Ведь он на стену лез тогда, семнадцать лет назад, когда Настька сидела среди них и пела им романсы, и маленький Строганов, схватив ее на руки, носился по комнате, выкрикивая стихи, а всегда над всем смеющийся Толчанинов со слезами на глазах целовал ее руки. А Сбежнев, князь Сбежнев... Слава богу, хоть его тут нет. «С ума сошел, морэ? – испуганно спросил Илья сам себя. – Не перебесился, мало тебе?» Он напомнил себе, что прошла куча лет, что Настька давно не та, что прежде, и господа – не мальчики, что никому уже не придет в голову засунуть цыганскую девчонку в тройку и умчать к венцу, что они сидят и разговаривают с ней лишь по старой памяти. Да и, что говорить, красоты ее давно уж нет... Но все эти уговоры не помогали. Не помогали, хоть плачь, – стоило Илье взглянуть на радостное, помолодевшее на десяток лет лицо Насти, с которого, казалось, исчезли бороздившие его шрамы, стоило услышать ее смех, увидеть тонкую руку, тонущую в ладонях Толчанинова – так же, как прежде... «Принесло куму на родную сторону», – с неожиданной злостью подумал Илья и отвернулся. И только сейчас заметил, что мелодия изменилась. Гитары теперь играли плясовую в самом начале – медленном, притворно величавом. Спохватившись, Илья сменил лад, посмотрел на Митро – не заметил ли его ошибку? Тот поймал взгляд, но понял его по-своему и чуть заметно улыбнулся, кивнул – мол, смотри...

Илья скосил глаза. Тут же, словно только этого и дожидаясь, из переднего ряда поднялась Маргитка. Сбросив красную шаль, она положила ее на стул, на миг подняла голову, коротко взглянула на Илью – как обожгла, – отбросила за спину косы и пошла плясать. Цыгане затянули погромче:

Ах, кашка манная, ночь туманная,Проводи меня домой, моя желанная!

Маргитка шла так легко, что казалось, не ступает по полу, а плывет над ним. Лишь изредка из-под красной оборки выглядывал узкий мысок туфельки. Ресницы ее были опущены, полумесяцы больших серег качались в такт шагам. Гитаристы брали на струнах короткие отрывистые звуки, лишь обозначая ритм, и Маргитка плыла по паркету в сиянии отражающихся свечей словно со стаканом воды на голове – ни единого лишнего движения, ни взмаха ресниц. В кабинете стало тихо, смолк разговор за столом, слышались лишь аккорды и шуршание платья. Мельком Илья заметил заинтересованный взгляд Насти, улыбку Зины Хрустальной. Это была знаменитая «венгерка», которой так славились московские цыганки и которую двадцать лет назад никто не мог сплясать лучше матери Маргитки.

Ах! – захлебнулась вдруг гитара коротким вздохом. Раз! – скользнула по полу узенькая подошва. Взмах! – разлетелись тонкие руки, обожгло из-под ресниц неласковой прозеленью, Маргитка замерла на миг, откинув голову. И – пошла, пошла, пошла сыпать тропачками, [23]и загомонили гитары, споря с этим перестуком, и только тут улыбнулась Маргитка. Снова отбросив за спину косы, она дрогнула плечами, забила чаще и чаще и пошла прямо к столу. И стояла перед господами с недоброй улыбкой на губах, частя плечами до тех пор, пока капитан Толчанинов с насмешливым поклоном не протянул ей ассигнацию.

Гитары умолкли на коротком аккорде. Маргитка коротко кивнула и, не поворачивая головы на восторженные вопли, вернулась на свое место.

– Ох, какая... – бормотнул кто-то из цыган.

Илья обернулся – посмотреть, кто сказал, – и увидел глаза собственного сына. Опустив скрипку, Гришка смотрел на Маргитку так, что Илье захотелось сказать ему «закрой рот». Но сделать этого он не успел, потому что хлопнула дверь, и на пороге вырос двухметровый красавец с косой саженью в плечах, с седой головой и шестью бутылками шампанского в руках. Серые глаза быстро обежали всех присутствующих, и Илья узнал графа Воронина.

– Ур-ра несравненной Насте! – гаркнул он, и пламя свечей задрожало, грозя погаснуть. – Чуть не загнал извозчика, так спешил! Настя! Прелесть! Поцелуй старинного друга!

Настя с улыбкой поднялась, протянула руки. Граф расцеловал ее, обернулся к хору:

– А где Смоляков? – И прежде чем Яков Васильев успел ему ответить, сам нашел глазами Илью. – А, вот он! Ну, помнишь, как меня чуть на тот свет не отправил?

Илья растерянно промолчал, но граф рассмеялся и протянул руку:

– Не пугайся, сын степей, кто старое помянет – тому глаз вон. Признаться, я сам был виноват тогда. Ну, други, – за встречу! Яков Васильич, уважь старинного приятеля – «Не вечернюю»! И пусть моя Зина запевает!

Разъезжались глубокой ночью. Господа устали так, что даже не поехали, как обычно, после закрытия ресторана в гости к цыганскому хору. Цыгане цепочкой спустились на улицу, где дожидались пролетки. Их провожал Осетров – прямой, строгий и ничуть не заспанный. Небо на востоке уже зеленело, во внутреннем дворе ресторана орали коты, пахло сыростью и почему-то рыбой. Илью шатало от усталости, и не было сил даже удивляться на Настьку, которая словно не пропела ночь напролет, о чем-то оживленно разговаривала с Митро. Не будет из этого добра, только и подумал снова Илья, забираясь в пролетку и усаживаясь рядом с Кузьмой. А тот то ли спал, то ли притворялся – лохматая голова его упала на грудь, синяк на скуле, с которого давно стерлась мука, был заметен даже в темноте. Илья вполголоса окликнул его, но он не отозвался. В передней пролетке слышались сонные смешки, кто-то зевал – там рассаживались молодые цыганки. «А я ему говорю: барин, не забыли, что просила?» – донесся до Ильи чей-то гортанный голос.