Эптон Синклер - Замужество Сильвии Страница 26

Этот ответ показался мне разумным, и я сказала: «Но ведь вы любили меня, когда я старалась казаться вам загадкой. А теперь, когда я хочу быть с вами честной, вы ясно даете мне понять, что вам это не нравится, что вы не желаете этого. Вот с этой-то проблемой и сталкивается женщина. В нашей семье женщины всегда правили мужчинами. Но они проделывали это так ловко, что в Кассельменском округе никому и в голову не приходило задумываться над «женскими правами». Однако есть же у женщины свои права, и так или иначе они будут дурачить мужчин, пока те не перестанут считать себя сильной половиной рода человеческого, призванной управлять нами».

Тут я убедилась, как мало он понимает меня. «Каждая семья должна иметь одного главу, – заметил он». «Но ведь в истории известны случаи, – возразила я, – когда король и королева правили совместно, и все шло хорошо. Почему же не может быть того же и в семье». «Все это допустимо, пока дело касается семьи. Но политика и деловая жизнь должны быть всецело предоставлены мужчинам, и женщины, вмешиваясь в них, неизбежно утрачивают лучшие свойства своей натуры».

Итак, вот к чему мы пришли. Я не стану повторять вам его аргументов, так как вы, несомненно, достаточно знакомы с антисуфражистской литературой. Мне казалось, что при известном такте и терпении я смогу увлечь его за собой. Но всякий раз, как мы возвращались к этой теме, я убеждалась, что он снова стоит на своей исходной точке зрения: женщина должна подчиняться руководству мужчины; она должна смотреть на мир его глазами.

Я не могла заставить его признаться, что мужчина может ошибаться. И на этом мы остановились и, боюсь, будем останавливаться всегда. Я соглашаюсь с ним, что женщина должна повиноваться мужчине, но только пока он прав».

Ее письма не всегда касались этих вопросов. Несмотря на свои занятия рукоделием, она находила время для чтения и делилась со мной своими впечатлениями. Кроме того, она привела в исполнение свой план относительно молодого доктора и сделала любопытные открытия.

Он благоговел перед ней, а ее пробуждающийся ум находил в нем много материала для размышлений.

«Вот, например, этот молодой доктор, – писала она, – он считает себя человеком науки и даже гордится своим хладнокровием и выдержкой. Однако хитрая женщина могла бы без особого труда обвести его вокруг пальца. У него был в юности неудачный роман (он проговорился мне об этом), и теперь от одиночества и неудовлетворенности он готов видеть в каждой красивой женщине нечто сверхъестественное. Воображение помогает ему превращать ее в радужный мыльный пузырь, который он выдувает собственным дыханием. Я знаю, что никогда не могла бы раскрыться перед ним. Если бы я сказала ему, что сама дала поймать себя в золотую сеть, он только выразил бы восторг перед возвышенностью моих мыслей. О, мало ли я видела женщин, игравших на доверчивости мужчин! А сколько раз я сама злоупотребляла ею. Если бы мужчины были благоразумны, они предоставили бы нам избирательные права и долю участия в общественной работе, словом, вывели бы нас на дневной свет и рассеяли бы ту загадочность, которой мы окружили себя».

«Кстати, – писала она в другом письме, – если вы приедете сюда, могут выйти неприятности. Я рассказала доктору Перрину о вас и ваших теориях относительно лечения голодом, духовного исцеления и т. д. Это очень взволновало его. Он, кажется, чрезвычайно серьезно относится к своему диплому и не желает, чтобы его перещеголял какой-нибудь любитель. Он прописал мне пилюли, я отказалась принимать их и думаю, что теперь он обвиняет за это вас. У него оказалось много общего с моим мужем, который выражает свое уважение к науке тем, что принимает все, что ему советуют. Доктор Перрин получил свое медицинское образование здесь, на Юге, и я думаю, что он, по крайней мере, лет на двадцать отстал от современного медицинского мира. Дуглас остановил на нем свой выбор, потому что они встречались с ним в обществе. Мне это, в общем, безразлично, ибо я никому не намерена позволять лечить себя».

И вдруг среди этой болтовни прорывался искренний крик сердца.

«Мэри, что вы сделаете, если в один прекрасный день я признаюсь вам, что я несчастлива? Я не смею заикнуться об этом кому-нибудь из моих близких. Все убеждены, что я достигла пределов человеческого торжества, и мне приходится играть эту роль, чтобы не огорчить их. Я знаю, что если бы мой дорогой старый отец узнал хотя бы крупицу правды, это убило бы его. Меня поддерживает только одна мысль, что я помогала ему и устранила из его жизни бремя денежных забот. Но иногда мне кажется, что я только отдалила час расплаты. Я дала другим его детям пример швыряния деньгами и светскости, в которых они не чувствовали раньше потребности.

Возьмите мою сестру Селесту. Я, кажется, никогда не говорила вам о ней. Она дебютировала в свете прошлой осенью и собиралась приехать в Нью-Йорк, чтобы провести со мной зиму. Она мечтает о том, чтобы выйти замуж за богатого человека; я должна была ввести ее в общество, но оказалась настолько эгоистичной, что уехала сама. Разве могу я сказать ей – берегись! Я сделала блестящую партию, но это не принесло мне счастья! Она все равно не поймет и скажет, что я просто взбалмошная женщина. Она ответит мне: «Если бы мне подвернулось такое счастье, я сумела бы стать счастливой». И весь ужас в том, что это правда.

Видите, какое положение я заняла в семье. Я не могу сказать сестрам: «Вы тратите слишком много папиных денег, нехорошо подписывать чеки и пользоваться его беспечностью». Ведь я сама также пользовалась этими деньгами, пока не свила собственного гнезда. И теперь мне остается только покупать Селесте платья и шляпы, хоть я знаю, что они наполнят завистью сердца ее подруг и вынудят десятки других семей жить выше своих средств».

Беременность Сильвии приближалась к концу. Она писала мне по этому поводу чудесные письма, передавая свои настроения и мысли с такой простотой и откровенностью, которые я вряд ли могла ожидать от нее при беседе с глазу на глаз. Читая ее письма, я вспоминала свои собственные давно прошедшие радости и огорчения.

«Мэри! Мэри! Сегодня я почувствовала ребенка! Какое удивительное ощущение! Я никогда не поверила бы, если бы кто-нибудь попробовал описать мне его раньше. Я чуть не лишилась сознания. Что-то во мне хочет вернуться к прежнему и боится этих новых, неизведанных переживаний. Я не хочу быть застигнутой врасплох и испытывать ощущения, которые не поддаются моей воле. Я ухожу на берег, прячусь там от всех и плачу, плачу без конца. Мне кажется, что я снова могла бы молиться».

И в другом письме: «Я в восторге от того, что ношу в себе ребенка, своего собственного ребенка! О, как это чудесно! Но мой экстаз вдруг сменяется ужасом, потому что я не люблю отца моего ребенка. Напрасно обманывать себя… и вас. Мне нужно знать, что есть на свете хоть одна человеческая душа, которой я могла бы доверить всю правду, какова она есть. Я не люблю его, никогда не любила и никогда не полюблю.