Ирена Гарда - Мессалина. Трагедия императрицы Страница 26

Мессалина стиснула пальцы, желая победы Голубю. Болеть за противника столь любимого Калигулой фракийца было неразумно, и она, стараясь подольстится к Гаю Цезарю, усердно ему поддакивала, превознося гладиатора из Капуи, но в душе страстно желала победы знакомому незнакомцу.

Боги, видимо, услышали ее жаркую мольбу. Вскоре стало заметно, что фракиец начал выдыхаться, а мирмиллон оставался все так же свеж и силен, как в начале поединка. И вот, наконец, Голубь перешел в решительную атаку, тесня противника массой своего тяжелого доспеха. Тот попятился и, подвернув ногу, упал на песок арены, да так и остался стоять на коленях, готовый принять свою судьбу.

Поднявшееся было настроение императора снова упало, грозя бедой. Единственно, чем он смог помочь несчастному фракийцу — это спасти его от смерти. Трибуны неистовствовали, требуя свободы для Голубя, которую, честно говоря, он давно уже заслужил: ни у кого из гладиаторов не было такого послужного списка, и если бы он сражался в экипировке фракийца, то давно бы получил заветный рудис — деревянный меч — знак освобождения от гладиаторской повинности.

Мессалина покосилась на Калигулу и поняла, что свободы Голубь не получит и на сей раз. Император был чернее тучи, и чувствовалось, что он едва сдерживает рвущееся наружу раздражение.

— Пусть этот вояка подойдет, — процедил Калигула, презрительно разглядывая мирмиллона.

По знаку распорядителя игр победитель подошел к императорской ложе.

— А теперь пусть обнажит голову. Не могу же я разговаривать с каким-то чучелом, — последовал следующий приказ.

К Голубю тут же подскочили оруженосцы, помогая отстегнуть шлем и снять его с головы. И тут Мессалина почувствовала, что теряет сознание. Перед ней всего в нескольких шагах стоял давно оплаканный ею Квинт. По лицу гладиатора тек пот, светлые волосы прилипли к голове, с левого бока металлическая защита была замарана кровью — видимо, кривая сика фракийца нашла щель в броне мирмиллона.

Девушке пришлось закрыть глаза и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в чувство. Оказывается, ее первая любовь была здесь, совсем рядом, а она оплакивала его, уверенная, что мать продала херуска куда-нибудь в Египет или другую далекую страну. На ее глазах сами собой закипели слезы, и Мессалина делала нечеловеческие усилия, чтобы не дать им пролиться по щекам.

Перемены в лице красавицы не ускользнули от внимания Калигулы, и он нахмурился еще больше, но, сделав усилие, изобразил на лице нечто, напоминающее улыбку:

— Голубь, весь Рим восхищается твоим мастерством, равно как смелостью и удачей. Квирины просят дать тебе свободу, но мне не хочется лишаться такого великолепного бойца. Я дарю тебе за победу в этом поединке двадцать пять тысяч сестерциев. Ты их заслужил.

Глашатай прокричал слова императора, чтобы их услышали даже на самой дальней галерке, и зрители разразились аплодисментами. Послышались крики «Аве, цезарь!». Голубь молча склонил голову, благодаря за щедрый дар. Казалось, он не замечает свою бывшую хозяйку, а Мессалине так хотелось, чтобы он подал ей какой-то знак, что помнит ее и ту далекую ночь!

Подняв руку, Калигула попросил тишины, и все затихли, ожидая, каких еще даров удостоится их любимчик.

— Я вижу, что тебя беспокоит рана, — вдруг вкрадчиво проговорил принцепс. — Я сам займусь твоим лечением и прослежу, чтобы оно было самым эффективным. Поднимись ко мне в ложу, и я дам тебе бальзам, который сразу утишит боль. Эй, кто-нибудь там, позовите моего лекаря!

Глашатай повторил слова цезаря, и чаша амфитеатра снова содрогнулась от аплодисментов. Римская чернь заходилась от восторга: это был ее император, который не считал зазорным оказать помощь презренному гладиатору, к тому же победившему фракийца! Но что-то в интонации Калигулы насторожило Мессалину, и она беспомощно оглянулась на Макрона, прося помощи, но тот чуть нахмурил брови и отрицательно качнул головой, призывая ее к осторожности. Это движение громче всяких слов сказало ей об участи, ожидавшей Голубя, и она в ужасе закусила губу.

А гладиатор в это время уже поднялся в императорскую ложу и был допущен к Гаю Цезарю. Принцепс что-то тихо шепнул подоспевшему лекарю, и тот, побледнев, вытащил из сумки маленький пузырек.

— Подойди сюда, Голубь. Помогите снять ему доспехи.

Сразу несколько рук потянулось, чтобы освободить раненого гладиатора от брони, и Мессалина зажмурилась, увидев, что туника на левом боку херуска пропиталась кровью. Счастье, что сика фракийца прошла чуть выше селезенки, распоров только мышечный корсет и не затронув внутренние органы. При правильном лечении полученная рана не представляла угрозы для жизни гладиатора.

— Ну вот и прекрасно, — с притворной радостью вздохнул Калигула. — Сейчас мой лекарь приложит к твоей ране обещанный мною бальзам, и ты глазом не успеешь моргнуть, как забудешь о своей ране.

В этот момент Мессалина, наконец, смогла поймать взгляд Квинта, и тот чуть заметно ей улыбнулся, вернее, чуть заметно дрогнул уголками губ, подставляя раненый бок лекарю. И девушка с ужасом поняла, что гладиатор догадался об ожидавшей его участи. Она была готова закричать, забиться в истерике, но рука Макрона незаметно до боли стиснула ее предплечье, и Мессалина сумела справиться с нахлынувшим отчаянием.

— Молчи! — услышала она тихий шепот.

Лекарь между тем уже прибинтовал смоченную в яде тряпку к боку Голубя, и тот, как будто так и надо, склонил голову перед Калигулой:

— Благодарю тебя, цезарь!

Добившийся своего Калигула сразу потерял интерес к жертве и поднялся из курульного кресла, показывая, что Голубь может идти. Один из преторианцев подхватил снятые с Голубя доспехи, другой подставил свое плечо раненому, и они молча покинули ложу под суровым взглядом Макрона.

— Ну вот и все, — оглядел Калигула трибуны, с интересом следившие за манипуляциями, происходившими в императорской ложе. — Голубь будет жить! — крикнул он зрителям, и те ответили радостными воплями.

Для Мессалины это были ужасные мгновения. Ей хотелось закричать, кинуться к умирающему Квинту, а вместо этого она должна была улыбаться ненавистному Калигуле. Именно ненавистному. Это она осознала со всей ясностью. И еще поняла, что уже не хочет диадемы императрицы Рима, если для этого ей придется стать женой рыжего садиста. С мечтой ее детства и юности было покончено.

Следом за Калигулой она вышла из ложи, боясь наткнуться на тело Квинта, но его уже унесли, и она вздохнула с облегчением: увидеть его труп было выше ее сил.

— Я зайду к тебе позже попрощаться. Подумай над моим приглашением, — услышала она голос Макрона. — Только провожу императора во дворец и приду.