Анастасия Туманова - О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки) Страница 26

Когда в Смоленске у Ильи появилась другая женщина, цыганки доложили Насте об этом сразу же. Всю зиму она втихую плакала, ничего не говоря мужу. Пользы в таких разговорах Настя не видела никакой, да и Илья, едва узнав, что жена в тяжести, теперь все вечера и ночи проводил дома. И, может, все бы так и сошло на нет само собой, если бы ранним весенним утром к их дому не подбросили корзинку с Дашкой, которой тогда был месяц от роду.

Настя закончила расчесывать волосы, уложила их в низкий узел, вогнала на место последние шпильки. Подумала о том, что бог все-таки сделал все правильно той весной. Тогда, глядя на пищащий комочек в корзине с соломой, точную копию мужа, Настя всерьез думала о том, чтобы кинуться с обрыва в реку. Удержал только крошечный Гришка в люльке. И до самой осени Настя не могла прийти в себя, да и Илье было не лучше – слава богу, что Варька жила с ними и хоть как-то разгоняла тишину. Два месяца Настя не могла заставить себя заговорить с мужем, а Илья, понятное дело, не настаивал. Кажется, он тогда в самом деле боялся, что Настя уйдет... Глупый. Куда было ей идти от двоих детей?

Зато теперь у нее есть Дашка, доченька, красавица, огонечек-радость, единственная девочка на всю ораву мальчишек. И кто вспомнит теперь, что Настя ей не кровная мать? Не велик труд родить... А вот нянчиться с дитенком, да ночей не спать, кормить, пеленки менять-стирать, качать и баюкать, ставить на ножки, шить первые платьица, мастерить из тряпок кукол и плакать от радости, слушая пение трехлетней дочери... А скоро еще, бог даст, нужно будет выдавать ее замуж. Не сглазить бы только.

– Девочка... Где ты?

Настя, вздрогнув, обернулась. Илья вздохнул во сне и снова позвал:

– Девочка...

Настя села на постель, тронула мужа за плечо. Он, мотнув головой, открыл глаза. Сонно сказал:

– Господи... Настька?

– Приехали – распрягай... А ты кого звал?

– Как кого? Тебя...

Она насмешливо подняла брови. Илья улыбнулся в ответ, и по этой улыбке Настя поняла, что он врет.

ГЛАВА 7

– Эй, стой! Говорят тебе, останови!

Извозчик, выругавшись, натянул поводья, и бурая клячонка с вытертой на боках шерстью, фыркнув, остановилась посреди Воздвиженки.

– Чего «стой», барыня? Уговор был – к «Яру»...

– Передумала. – Данка на всякий случай еще раз встряхнула мелочь на ладони, но полтинника не было, хоть убей. Не было! А утром был! Куда, проклятый, делся? Вот и съездила, дура, к «Яру». Вот и посмотрела – там Казимир или нет. А может, и слава богу. Все плакать меньше...

– Вот, получи.

– Э-э... – Извозчик сморщился, как от зубной боли, глядя на Данкины копейки. – Добавить бы надо, барыня! С самой Крестовской конягу мучу...

– Бога побойся! – вскипела Данка, выпрыгивая из пролетки. – И так мотал-кружил по всей Москве, как лешак! Давай, проваливай, изумрудный, не то гляну на лошадей – к воскресенью подохнут!

Извозчик оторопело взглянул в сердитое смуглое лицо «барыни» с острым подбородком и раскосыми «ведьмиными» глазами. Почесал затылок под картузом.

– Вот те на – цыганка! А с виду – благородная...

Но этих слов Данка уже не услышала, споро идя вниз по Воздвиженке. Было поздно, с темнеющего неба накрапывал дождь, из керосиновой лавки со скособочившейся вывеской «Карасин Петра Луканова и лампы чистим» доносилась чья-то пьяная брань. Когда Данка проходила мимо, дверь лавки распахнулась, и прямо под ноги цыганки тенью метнулась кошка. Данка не остановилась, зло сплюнув на ходу:

– Тьфу, нечистая... Без тебя все кверху дном!

На углу она увидела Кузьму, тоскливо подумала: еще и этого не хватало... Тот сидел на сыром тротуаре, надвинув на самые глаза потрепанный картуз, сипло напевал «Черные очи», и Данка поняла, что он опять пьян. Она прошла мимо, стараясь не убыстрять шаг. Кузьма не поднял глаз, но запел еще громче, из «Карасина Петра Луканова» выглянули ухмыляющиеся рожи, а от угла Воздвиженки решительным шагом двинулся околоточный. Данка вздохнула, развернулась и пошла навстречу служителю закона.

– Ваше благородие, не трогай, а? Он – смирный, не буянит, беспорядков никаких не сделает. Возьми вот, пожалуй...

– Спасибо вашей милости, – прогудел околоточный, пряча монету, а Данка с досадой подумала, что незачем было так разоряться. Гривенник туда, гривенник сюда – и Мишенька без ботинок останется, а Наташенька – без пальто. Данка не видела, заметил ли Кузьма ее действия, и не стала оглядываться.

Входя в калитку, Данка привычно подняла глаза на дом. Вот уже около месяца, возвращаясь сюда, она видела лишь огонек в детской да горящую лампу на кухне, у прислуги. Но сердце вдруг подпрыгнуло и заколотилось, как зажатый в кулаке птенец: в зале горел яркий свет, и на фоне окна четко вырисовывался мужской силуэт.

– Казимир, дэвлалэ... – пробормотала она. И кинулась к дому, не разбирая дороги. Черная мантилья упала с ее плеч в лужу у калитки, но Данка не вернулась за ней.

В сенях ее встретила горничная со свечой.

– Маша, Казимир Збигневич пришел? – задыхаясь, спросила Данка.

– Как же, пришли-с. Дожидаются. Где это вы мантилью утратили?

Не отвечая, Данка взяла у нее свечу и поднесла к своему лицу:

– Маша, я... я... Как я?

– Уставшие малость. – Молоденькая горничная добросовестно вгляделась в лицо барыни. – А так оченно даже завлекательно. Волосы приберите наверх, растрепали, по лужам скакавши...

В словах горничной явно слышалось осуждение, но Данка лишь слабо улыбнулась.

– Нет... Казимир любит так. – Она даже вытащила из волос уцелевшие шпильки, и на спину и плечи упала тяжелая масса вьющихся волос. На ходу встряхивая их, Данка пошла к светящейся двери в залу. Горничная, вздохнув, вернулась на кухню.

Навроцкий ждал, сидя на диване у окна, и стряхивал пепел с папиросы в цветочный горшок. Данка не любила табачного дыма в комнатах, но ничего не стала говорить. Войдя, она остановилась в дверях в эффектной позе танцовщицы, опустив руки на бедра. Навроцкий обернулся, кивнул с улыбкой, но не встал ей навстречу. Свет лампы падал на его лицо, Данка сразу увидела, что Казимир чем-то озабочен, и ей тут же расхотелось с визгом прыгать ему на шею.

– Здравствуй... – Она даже постаралась скрыть дрожавшую в голосе радость. – Здравствуй, пан мой прекрасный. Изволил пожаловать наконец? Где был-пропадал? Месяц не являлся!

– Дела... – Он снова затянулся папиросой. – Ну... Как ты? Как дети?

– Слава богу, все хорошо, – торопливо сказала Данка. – Мишенька опять свою лошадку сломал... уже третью. Такой непослушный! И еще просит, чтобы его на настоящую скорее посадили. Замечательный цыган будет! – Она осеклась, испугавшись, что Казимир обидится, услышав, как его сына называют цыганом. Но тот рассеянно молчал, и Данка вдруг поняла, что он ее не слушает. Тут же она заметила, что Навроцкий не снял уличных туфель и костюма. На паркет с обуви Казимира уже натекла изрядная лужа.

– Отчего ты не переодеваешься? Сейчас ужинать будем.

– О, нет... нет, – поморщившись, отказался он. – Я, видишь ли, ненадолго, должен идти.

– Идти? – растерянно переспросила Данка, опускаясь на подлокотник кресла. – Но... как же? Так поздно, ночь на дворе...

Навроцкий встал, подошел к ней. Испуганно глядя в его глаза, Данка мельком отметила, что от него пахнет какими-то незнакомыми духами и вином. Лицо Казимира, как всегда, было неподвижным, лишь папироса подрагивала в углу губ.

– Пожалуйста... – попросила она, указывая на папиросу.

– О, прости. – Навроцкий загасил дымящуюся трубочку в цветочном горшке, слегка присвистнул сквозь зубы и несколько раз качнулся на каблуках. – Видишь ли, радость моя... Я думаю, ты не откажешься меня выручить? Мне нужны деньги.

– Деньги? – изумленно воскликнула Данка, непроизвольно теребя в пальцах платочек. – Но... Но...

– Совсем немного, бог свидетель. Завтра же я верну.

– Но, Казимир... Откуда? Мне нечем детей кормить...

– Ну, моя дорогая... – Он снова засвистел, положил ладонь ей на волосы, и Данка застыла, разом забыв обо всем, наслаждаясь лишь знакомым теплом этой руки. По спине побежали мурашки.

– Мой бог, как ты хороша... Несравненно хороша. Как я люблю эти кудри и цыганские глаза... «Она, как полдень, хороша, она загадочней полночи, у ней не плакавшие очи и не страдавшая душа...»

– Если бы не плакавшие... – Данка, с трудом приходя в себя, высвободилась из-под его руки. – У меня нет денег, Казимир. Побей меня бог, нету. Последний гривенник извозчику отдала.

– Ну, милая... – Навроцкий почти насильно развернул Данку к себе, взял в ладони ее лицо, и она задохнулась от его поцелуя. Чувствуя, как горячеют от подступивших слез глаза, едва сумела попросить:

– Останься сегодня... Прошу – останься. Я так ждала...