Эльза Вернер - Своей дорогой Страница 27

Несколько минут барон стоял, погруженный в раздумье, потом поднял голову, и его глаза опять блеснули гордым сознанием собственного достоинства. Он не боится борьбы за обладание Майей! Какое малодушие сомневаться в исходе состязания с этим безусым франтом! Горе ему, если он осмелится стать на пути барона Вильденроде!

Майя стояла у окна своей комнаты, не сняв мокрого плаща, и мечтательно смотрела на затянутое тучами небо; тихая, счастливая улыбка бродила на ее губах. Встреча в лесном домике была забыта, образ товарища по детским играм расплылся, она видела только одно — глубокие темные глаза, взгляд которых опутывал ее какими-то волшебными нитями, слышала только сдержанный голос, дрожавший от подавленной страсти. На душе у нее было сладко и в то же время жутко; она сама не могла бы сказать, что означает это ощущение: горе или радость.

9

Наступила весна. Она победоносно проложила себе путь сквозь бури и холод, мороз и туман и пробудила землю к новой радостной жизни.

По склону горы, покрытой зеленеющим лесом, быстро подымался одинокий путник. Было раннее утро; лес стоял еще погруженный в глубокую синеватую тень, а на мшистой почве блестели тяжелые капли росы. Этим путником был Эгберт Рунек; выполняя обещание, он шел на Альбенштейн, чтобы осмотреть крест на вершине скалы. Инженер вышел из леса на маленький горный лужок; прямо перед ним высилась эта могучая Скала. Совершенно обнаженная, она отвесно поднималась из темного соснового леса, обступившего подножье; вершина состояла из нагроможденных друг на друга зазубрин; в расселинах лепились карликовые сосны и хилый терн. Исполинский крест, укрепленный на вершине, отличал эту возвышенность от других.

Этот одиноко стоявший каменный утес был овеян множеством легенд; они населили леса таинственными гномами и эльфами, воспоминания о которых до сих пор жили в памяти суеверного народа. В недрах Альбенштейна таились несметные сокровища; они дремали в его каменной груди, ожидая минуты освобождения, и уже немало смельчаков поплатились жизнью за попытку добыть их оттуда; только всемогущая разрыв-трава может открыть доступ в эти сокровенные глубины. Тот, кто найдет эту траву, должен трижды ударить ею по скале и тогда

       «В глубокую, темную ночь       Берет он ларец золотой.       Алмазы, жемчуг, серебро —       Все взял удалец молодой!»

Странно, эти слова постоянно звучали в ушах Рунека, стоявшего на опушке горного леса. Это был последний куплет старинной народной песни; Эгберт знал ее в детстве, но давно уже забыл. Для него не существовало больше сказочных сокровищ, недра земли были пусты и мертвы, но слова песни все звучали в его душе, или, скорее, звучал голос, который последний раз произнес их при нем. Рунек всей душой ненавидел эту обольстительную прекрасную девушку, которая завлекла в свои сети его друга и собиралась стать хозяйкой Оденсберга, но не мог отделаться от звука ее голоса и демонического очарования ее глаз; никакой труд, никакое напряжение силы воли не могли помочь ему в этом.

Он перешел через луг и взглянул на Альбенштейн. Глубокие зимние снега и последние весенние бури, конечно, могли заставить крест пошатнуться, но, насколько было видно снизу, он все-таки стоял еще крепко и надежно. Вдруг Эгберт остановился; его глаза, как прикованные, не могли оторваться от вершины утеса; там, наверху, он увидел светлый силуэт, отчетливо вырисовывавшийся на небе, и его зоркий взгляд узнал эту фигуру, несмотря на значительное расстояние.

Итак, это было не простое хвастовство, не мимолетный каприз — бесстрашная девушка привела в исполнение то, что задумала, и притом, наверно, одна. Эгберт сурово сдвинул брови, но об отступлении нечего было и думать, его, безусловно, тоже заметили. Он взялся за посох и начал медленно взбираться наверх.

Дорога отсюда на вершину утеса была доступна лишь человеку бесстрашному и не подверженному головокружению. Она представляла нечто вроде тропинки, проложенной охотниками, и извивалась по самому краю почти отвесного обрыва, так что перед глазами того, кто шел по ней, постоянно была пропасть; иногда и эта тропинка исчезала, и тогда приходилось самому выбирать себе путь по крутому склону, покрытому камнями и острым щебнем, пока опять на некоторое время не показывалась протоптанная тропинка.

Эгберту изменили спокойствие и хладнокровие, с которыми он всегда ходил по горам; он то и дело спотыкался и шел значительно медленнее обычного. На вершине, в ярком свете утреннего солнца, сияя красотой и жизненной энергией, перед ним стояла Цецилия Вильденроде.

— Господин Рунек! Вот так встреча на Альбенштейне! — воскликнула она. — Однако нельзя сказать, чтобы вы не теряли времени на подъеме; я вскарабкалась быстрее.

— Я знаком с опасностями, — спокойно ответил Эгберт, — а потому не напрашиваюсь на них сам.

— Опасности? Я и не думала о них! Вы полагали, что я не решусь пройти по этой дороге, а если и решусь, то вернусь через пять минут; что вы скажете теперь? — и Цецилия вызывающе посмотрела на Рунека.

Теперь с его губ должно было, наконец, сорваться хоть одно слово восхищения! Но они произнесли только холодный вопрос:

— В Оденсберге знают о вашей прогулке?

— Это еще зачем? — со смехом воскликнула девушка. — Чтобы меня подвергли домашнему аресту или, по меньшей мере, стали следить за каждым моим шагом? На рассвете, когда все еще спали, я потихоньку вышла из дома, велела запрячь лошадей и поехала в Кронсвальд, а оттуда дорогу найти уже нетрудно. Видите, я нашла ее!

— Одна? — произнес Рунек. — Какая неосторожность! А если бы вы оступились и упали, а вблизи нет никого, чтобы помочь вам, и…

— Боже мой, не начинайте проповеди! — нетерпеливо перебила его Цецилия. — Я достаточно наслушаюсь выговоров, когда вернусь в Оденсберг.

— Я не имею ни намерения, ни права читать вам проповеди; это может позволить себе разве Эрих.

— Ему-то я меньше чем кому другому позволю читать мне нравоучения.

— Вашему будущему мужу?

— Именно потому, что он мой будущий муж; я твердо намерена удержать право распоряжаться собой.

— Это не составит вам особого труда, у Эриха уступчивый характер; он и не подумает защищаться.

— Защищаться? — повторила Цецилия. — Кажется, вы смотрите на наш будущий брак, как на нечто вроде военных действий! Лестно для меня!

— Извините, я хочу осмотреть крест, — перебил ее Эгберт, — собственно, я пришел для этого. Надо предупредить возможность несчастного случая.

Цецилия закусила губы. Этот ответ говорил о явном нежелании перейти на дружеский тон, который ей заблагорассудилось принять; она метнула гневный взгляд на человека, осмелившегося так поступить с ней, и молча стала наблюдать, как Рунек шел к кресту и осматривал его. Он отнесся к делу весьма добросовестно, так что прошло не менее десяти минут, прежде чем он окончил осмотр и вернулся на прежнее место.