Сюзан Ховач - Богатые — такие разные Страница 27

Однако мне было всего пятнадцать лет, когда умер отец, и я жил уединенно, потрясенный этим ударом. Я часто боялся отца, но преклонялся перед ним и страстно хотел быть таким, как он. Прошло много лет, прежде чем я смог посмотреть на него так же беспристрастно, как мать, и в последние годы моей юности я испытывал отвращение от мысли о его далеко не благовидной личной жизни.

Тем временем мать с успехом выполнила свое самое заветное желание, дав мне классическое школьное образование. Она ненавидела моих домашних учителей — единственное требование отца в отношении моего образования сводилось к необходимости научить меня читать и писать — и когда выяснилось, что ни один из них не удовлетворял ее высоким меркам, она стала учить меня сама, как в свое время учила мою сестру Шарлотту. Шарлотта была на десять лет старше меня и хорошо относилась к детям. Она бесконечно играла со мной, когда я едва начал ходить, а когда она в восемнадцать лет вышла замуж и ушла из дома, я всю ночь проплакал в подушку. В моем одиноком детстве Шарлотта слишком часто была моим единственным товарищем, и когда я в девять лет стал дядей, то, к сожалению, должен признаться, ревновал к своей племяннице Милдред, как ребенок, который, проснувшись в одно прекрасное утро, понял, что ему придется делить родителей с каким-то нежеланным младенцем.

Чтобы облегчить мои страдания, мать предложила нам с Шарлоттой писать друг другу письма по-гречески. Работа над греческим эпистолярным стилем, думала она, обязательно отвлечет меня от ревности. Шарлотта предложила более гуманный способ, согласно которому я должен был просто приезжать к ней, чтобы видеть — она меня не забывает, но здоровье в то время у меня было плохое, и длинные путешествия из Нью-Йорка в Бостон плохо сказывались на нем, и мне запретили эти поездки.

Я был так огорчен этим решением и так разочарован жизнью в абсолютном затворничестве, что родители снова повели меня к самым выдающимся врачам, но все они говорили, что я безнадежен. Болезнь свирепствовала в семье, обычно минуя женщин и настигая двух мужчин из каждых троих. Некоторые переживали детство. В детстве болезнь переносилась очень тяжело и приводила к осложнениям, например таким, как повреждение основания черепа, нередко кончавшимся смертью. Выжившие в детстве, мужчины Ван Зэйлы были либо от рождения здоровыми, как мой отец, либо о них вообще не упоминали, как, например, о брате отца или о давно забытом двоюродном дедушке, умерших в полной изоляции.

«К сожалению, я должен сказать, что против этого самого ужасного патологического состояния пока еще нет лекарства», — сказал последний доктор.

«К несчастью, это крест, нести который ребенок не может».

Отец вытянулся во весь свой рост. Его роскошные усы протестующе ощетинились. «Вы можете ставить крест на моем сыне, сэр, — заявил он с тупым упрямством, Которым всегда славился, — но я никогда с этим не соглашусь». И повернувшись ко мне с громадным чувством собственного достоинства, он величественно объявил: «Вас вылечу я, мой мальчик».

Действуя на основании викторианского принципа: mens sana[10] может быть только в corpore sano[11], он в течение последовавших пяти лет посвящал все свое время превращению меня в атлета с хорошим здоровьем. Меня силой гнали в плавательные бассейны, уводили в двадцатимильные походы и заставляли лупить по мячу на теннисном корте. Мать горячо возражала, и, я думаю, что это почти разрушило их брак. Шарлотта думала, он убьет меня, а доктора говорили, что он сумасшедший.

Но я продолжал жить. Я преобразился. Отец победил.

То, как он добился моего преображения, думается мне, навсегда останется медицинской тайной, потому что одни лишь физические упражнения вряд ли могли улучшить состояние моего здоровья. Позднее я сильно подозревал, что определенную роль в этом сыграло внушение. Я совершенно не сомневался, что отец мог меня вылечить, и к моей детской вере прибавлялось страстное желание жить нормальной жизнью. Так или иначе, было невозможно отрицать, что здоровье мое намного улучшилось, и в четырнадцать лет, когда я уже больше девяти месяцев чувствовал себя совсем хорошо, отец наконец решил — мне можно начинать общаться со сверстниками из внешнего мира. В то лето, едва мы вернулись в Ньюпорт, он сразу же позвонил нашим соседям Да Коста и спросил, не может ли их сын как-нибудь утром присоединиться к нам, чтобы поиграть в теннис.

Я был на три года моложе Джейсона Да Косты, но отец тренировал меня так интенсивно, что я был способен выиграть гейм-другой у семнадцатилетних парней. И я выиграл бы не одну игру у Джея Да Косты, если бы не нервничал так в его присутствии, а когда понял, что его обычной манерой было снисходительное высокомерие, меня стала угнетать мысль: он знает о моей болезни. Отец уверял меня, что это невозможно. Он долго распространял слух, что я страдал астмой, и всех слуг, которые узнавали правду, увольняли прежде, чем они успевали посплетничать на мой счет. И все же мои страхи не проходили, и, поскольку я проигрывал каждую партию со все большим разрывом в очках, терпение отца постепенно иссякало, пока наконец он не прокричал мне из-за боковой линии: «Бога ради, Пол, да не веди ты себя как размазня, маленький сентиментальный идиот!»

Совершенно несчастный, я повернулся лицом к Джейсону Да Косте, и мой кошмар превратился в реальную действительность, в какую-то смутную искаженную маску в самом конце моего зрительного восприятия.

Впоследствии я вспоминал их лица, оба пепельно-белые от напряжения. Лицо отца стало жестким, а Джей дрожал как собака, от его высокомерия не осталось и следа, спокойствие изменило ему. Отец заставил его пообещать, что он никогда никому не расскажет о том, что увидел.

Я подумал, что он умер бы со стыда.

«И если вы когда-нибудь нарушите свое обещание, Джейсон…» — Нет, нет, никогда, господин Ван Зэйл, клянусь!»

Он удалился. Отец смотрел ему вслед, вытирая пот со лба. Больше никто не приходил играть со мной в теннис, и в следующем году, когда умер отец, нам пришлось продать коттедж в Ньюпорте.

По иронии судьбы это было последним проявлением моей болезни. После этого инцидента с Джеем здоровье не изменяло мне уже больше тридцати лет.

Через год после смерти отца мать решила, что у меня должна быть какая-то мужская компания, и поскольку здоровье мое было много месяцев превосходным, она рискнула послать меня в Ньюпорт пожить у Клайдов. Госпожа Люций Клайд была ее сестрой, а мои кузены, сыновья Клайдов, были моими ровесниками. Самому Люцию Клайду, старшему партнеру в инвестиционном банкирском доме «Клайд, Да Коста», моя мать отвела сомнительную роль человека, который должен заменить мне отца. Мальчики-Клайды считали меня коротышкой и чудаком, сами же казались мне скучными, необразованными идиотами.