Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) Страница 28

Ей доставило бы большое удовольствие увидеть, что он изменился в лице.

Но он не казался ни пристыженным, ни даже смущенным. Повернувшись лицом к пакгаузу, он рассматривал его пустую галерею, которую прежде украшал густо разросшийся жасмин, обрамляя своей зеленью прелестную фигуру девушки.

– Фата-моргана! – прошептал он, погрузившись в воспоминания. Та самая улыбка, которая лишь слегка раздвинула его губы при упоминании о карьере, теперь заиграла на них, когда он сказал, невольно покраснев: – Не только роза, но и голубой бант, унесенный ветром с белокурых волос во двор, и клочок какой-то записки – все хранится у меня в старом бумажнике. – Он говорил почти иронически, стараясь скрыть, что был растроган. – И ты еще помнишь об этом происшествии! – прибавил он, покачав головой.

Она рассмеялась:

– Что ж тут удивительного, я так испугалась тогда твоей немой ярости. Ребенок такого не забывает никогда, ведь его чувство справедливости возмущается всяким произволом.

Герберт улыбнулся:

– И с той минуты ты объявила мне войну.

– Нет, дядя, у тебя плохая память: мы и до той минуты не были друзьями.

Его лицо омрачилось, когда Маргарита говорила, и он ответил совершенно серьезно:

– Я думал, что наши счеты были окончены еще тогда, а ты все продолжаешь со мной считаться.

– Теперь, когда я изо всех сил стараюсь выказывать тебе уважение сообразно твоему сану и называю тебя дядей? – Она, улыбаясь, пожала плечами. – Тебе, кажется, не понравилось мое упоминание о белой розе, и ты прав, это было опрометчиво и бестактно. Но странно, с тех пор как я поговорила со стариком, передо мной так живо предстал тот роковой день моего детства, что я не могу отделаться от этого воспоминания. Тогда я видела в последний раз дочь живописца – она была бледна, глаза ее были заплаканы, а распущенные густые белокурые волосы струились по плечам и спине. Об этой девушке никто не упоминает, никто у нас в доме и не знает, пожалуй, что сталось с ней.

Она замолчала и сбоку вопросительно взглянула на него.

– Я тоже ничего не знаю, Маргарита, – ответил Герберт. – С того утра, как она уехала и гимназист последнего класса раздумывал в диком отчаянии, стоит ли ему продолжать жить и не лучше ли застрелиться, я ничего не слыхал о ней. Но, как и ты, я не мог ее забыть, долго не мог забыть, пока наконец не появилась настоящая, потому что она все-таки не была той, «настоящей».

Маргарита посмотрела на него с удивлением – слова его звучали так правдиво, так убежденно, что она не могла сомневаться в его искренности. Он действительно любит эту Элоизу фон Таубенек… Так папа был прав, когда уверял, что при всем своем могучем честолюбии и энергичном стремлении возвыситься Герберт избегал кривых путей.

Между тем конюх уже несколько раз выходил из конюшни, и сейчас ландрат сделал ему знак, лошадь была подведена, и он вскочил в седло.

– Ты поедешь в Принценгоф? – спросила Маргарита, положив свою руку на его, которую он протянул ей с лошади.

– В Принценгоф и дальше, – подтвердил молодой человек. – В этом направлении буря наделала много бед, как мне сказали.

С нежным пожатием выпустил он руку, которую удерживал в своей руке, и уехал.

Маргарита постояла еще некоторое время, глядя ему вслед, пока он не скрылся с глаз, выехав из ворот главного дома. Она была к нему несправедлива, а что еще хуже, так это то, что несколько раз высказывала в оскорбительных выражениях свое нелестное и, кажется, неверное мнение о нем. Это было тяжело. Ведь он действительно любил.

Непостижимо!

С задумчиво опущенной головой молодая девушка медленно шла по направлению к боковому флигелю.

Глава 15

Позднее двор наполнился рабочими. Уборка развалин сопровождалась страшным шумом, который выгнал Маргариту из ее милой комнаты во двор. Она уселась, как в детстве, на подоконник в общей комнате и обмакнула перо в большую фарфоровую чернильницу, виновницу стольких клякс в тетрадях и на фартуках неловкой Греты.

Она собиралась написать своему берлинскому дяде, но от напряженного ожидания чего-то страшного, мучившего ее с ночи, не могла собраться с мыслями.

«Завтра там, наверху, разразится буря, такая же ужасная, как та, от которой теперь содрогается наш старый дом», – сказал отец, показывая на верхний этаж.

Что же там должно было случиться? Между папой и родственниками царило, по-видимому, полное согласие, не было заметно ни малейшего следа какой-нибудь ссоры, но, вероятно, был все же внутренний разлад, которого не мог больше переносить глава дома Лампрехтов и во что бы то ни стало хотел положить этому конец.

Вошла тетя Софи, тщательно осмотрела накрытый к обеду стол и согнала муху с вазы, заполненной фруктами.

– Сбегай наверх, Грета. Слесарь поправляет там чердачную дверь, и я боюсь, чтобы он не испортил портреты, если станет их переставлять.

Маргарита поднялась наверх и увидела, что портреты никто не трогал, подпорки от двери убраны и она стоит широко открытой, как в прошлую ночь.

На стропилах крыши работали плотники.

Под ее ногами скрипели половицы, над головой резко выделялись на голубом фоне неба крепкие, как железо, почерневшие бревна; октябрьское солнце ярко освещало следы ног, о которых говорил вчера отец.

Вспомнив об этом, она покачала головой: тонкие башмаки, конечно, не могли ходить по этим грубым, нетесаным доскам, разве только это были подбитые гвоздями сапоги прежних укладчиков. В старых домах есть свои тайны, и для родившихся в воскресенье людей из-под слоев пыли и паутины блестят глаза домовых, из всех углов раздается шепот о скрытых преступлениях и былых бедах…

Но почему именно тут, в прежних складах прозаических тюков полотна, буря должна была вынести на свет неразрешимую загадку? Это было теперь, при ярком сиянии солнца, еще непонятнее, чем ночью, когда так странно сказал об этом отец.

Здесь, наверху, под открытым небом, дул довольно сильный ветер, и, чтобы волосы не разлетались, Маргарита вынула из кармана маленькую черную кружевную косынку, надела ее на голову и пошла уже было вдоль амбаров, когда вдруг услышала донесшийся из кухни пронзительный женский крик. В окнах никого не было видно, но в эту минуту примчался кучер и бросился к конюшне, за ним бежали несколько человек не из их дома.

Работники спрыгнули с груды развалин, и посреди двора в одно мгновение люди сгрудились вокруг крестьянина, который что-то поспешно рассказывал, понизив голос, словно боялся, что его услышат стены.

– За Дамбахской рощей… – донеслось к ней наверх.

– За Дамбахской рощей нашли его, – вдруг сказал голос около полуотворенной двери ближайшего амбара – это прибежал из конторы ученик. – Лошадь его была привязана к дереву, – говорил юноша, задыхаясь, – а он лежал во мху. Торговки думали, что он спит. Его отнесли на фабрику. Такой богатый человек, у которого сотни рабочих, кучера и слуги, и должен был так одиноко… – Он вдруг замолчал, испугавшись мертвенно-бледного лица девушки в черном кружевном платке и ее больших, полных ужаса глаз, когда она прошла мимо рабочих с бессильно опущенными руками, словно сомнамбула.