Сидони-Габриель Колетт - Дом Клодины Страница 28

Я строго обрываю их немой диалог.

– Пати-Пати, ты закончила это безобразие? Она устремляется – и душой и телом – ко мне.

– Ну конечно! Твоё желание для меня закон! У этого незнакомца приятные манеры… Но ты приказала: закончить! Чего ты хочешь?

– Уходим. Слезай, Пати-Пати.

Ловкая и горячая, она спрыгивает на ковёр. Стоя, она напоминает крошечную африканскую антилопу коричнево-красного цвета: широкая в крестце, толстозадая, грудь колесом. Её чёрная морда улыбается, до самого затылка подрагивает в такт виляющему обрубку хвоста тело, а торчащие в небо ушки как бы заклинают от jettatura.[61] Такой предстаёт на всеобщее обозрение моя гладкошёрстная брабанская собачка, которую собачники оценивают как «весьма типичную особь», чувствительные дамы называют «чудом», которая официально именуется Пати-Пати, а в кругу близких известна под кличкой «домашний бес».

Ей два года, она весела, как негритёнок, и вынослива, как чемпион по ходьбе. В Булонском лесу она запросто обгоняет велосипед, в деревне бежит рядом с повозкой на довольно далёкое расстояние.

А по возвращении у неё ещё хватает сил погоняться за ящерицей по тёплому плиточному полу террасы…

– Ты что, никогда не устаёшь, Пати-Пати?

Она смеётся.

– Никогда! Но если уж я ложусь спать, то сплю как убитая и даже не ворочаюсь во сне. Никогда не болела, никогда не ходила на ковёр, меня никогда не рвало, я легка, чиста, как ангел, стройна, как лилия…

Что правда, то правда. Она умирает от голода именно в часы приёма пищи. Полна энтузиазма во время прогулок. Безошибочно занимает своё место под столом, обожает рыбу, ценит мясо, довольствуется хлебной корочкой, клубникой и мандаринами лакомится, как настоящий знаток. Если я намерена оставить её дома, мне достаточно произнести «нет!», и она с благоразумным видом усаживается у порога, пряча слезу. В метро она растворяется у меня под плащом, в поезде сама стелет себе постель, со всех сторон подтыкая под себя одеяло. С наступлением вечера она устанавливает наблюдение за садовой калиткой и лает на всё, что кажется ей подозрительным.

– Замолчи, Пати-Пати.

– Я и молчу, – проворно отзывается она. – Но я ведь сторожу шесть метров сада, стараюсь внушать страх. Просовываю голову между прутьями решётки, устрашаю подозрительных прохожих и котов, дожидающихся ночи, чтобы топтать бегонии, а также собак, что портят вьющуюся герань…

– Хватит бдить, пошли в дом.

– Пошли! – всем своим телом отзывается она. – Дай только я помечтаю с минутку в позе лягушки из игры в «бочку»[62] и на секунду расслаблюсь вон там, выгнув спину, как улитка… Ну, теперь всё. Пошли! Ты хорошо закрыла дверь? Внимание. Ты упустила из виду одну из кошек, что прячется за занавеской и, кажется, собирается ночевать в столовой… Сейчас я ей задам! Выгоню и загоню в корзину. Гоп! Готово. Теперь нам пора. Что это за звуки в подвале? Так, ничего. Моя корзина… Мольтоновая накидка на голову… и, что гораздо важнее, твоя ласка. Спасибо. Люблю тебя. До завтра.

Утром, если она проснётся раньше восьми, то, ухватившись за край корзинки и устремив взгляд в сторону моей кровати, будет тихо дожидаться, когда проснусь я. К одиннадцатичасовой прогулке она всегда готова и безукоризненна. Если в этот день я катаюсь на велосипеде, Пати-Пати выгибает спину, чтобы мне было удобно подхватить её и поместить в корзину для клубники. В пустынных аллеях Булонского леса она спрыгивает на землю. «Направо, Пати-Пати, направо!» За два дня она выучила, где право, где лево. Она понимает с добрую сотню слов нашего языка, без часов определяет время, знает наши имена, дожидается лифта вместо того, чтобы подниматься по лестнице, сама после мытья подставляет живот и спину под электрическую сушилку.

Если я раскладываю на рабочем столе тетради с цветной бумагой, она ложится, беззвучно ухаживает за своими ногтями и, безразличная, неподвижная, погружается в свои мысли. Однажды, поранившись осколком стекла, она сама протянула мне лапку и, пока я перевязывала её, отвернула голову, у меня даже возникло ощущение, что передо мной не животное, а мужественный ребёнок… Ну когда я её на чём-нибудь поймаю? Откуда в черепе этого крошечного существа столько человеческого ума? Её называют «чудом». Я пытаюсь найти в ней хоть какой-то изъян, хоть в чём-то её упрекнуть…

Так в красоте и добродетели расцветал этот цветок Брабанта. Слава её так распространилась по XVI округу,[63] что я дала согласие на свадьбу. Её жених, приблизившись к ней, стал похож на разъярённого майского жука – та же мощная спина, тот же цвет; от нетерпения он притопывал на месте своими маленькими лапками и царапал плиточный пол. Пати-Пати же едва удостоила его взглядом, и короткое свидание, во время которого она вела себя рассеянно, не имело продолжения.

Однако в последующие шестьдесят пять дней Пати-Пати разнесло, она стала похожа на песчаную ящерицу со вздутыми боками, потом на примятую дыню, а потом…

Теперь в корзине лежат две Пати-Пати уменьшенных размеров в нежном возрасте.

Убережённые от какого бы то ни было традиционного обрезания, они двигают своими хвостами трубой и ушами в виде салатных листьев.

Они сосут мать, и молока у неё хватает, но добывать им его приходится с помощью акробатических трюков не по возрасту. Пати-Пати – полная противоположность тем самкам, что, развалившись и выставив напоказ свой усеянный сосками живот, целиком отдаются величественной задаче. Она кормит сидя, принуждая щенков к позе механика, распластавшегося под сломанным драндулетом. Или лёжа, уткнувшись носом в лапы – в позе сфинкса. Ничего не поделаешь! Пусть устраиваются как хотят! Если звонит телефон, она встаёт и, как баржа, тянет на прицепе двух крепко впившихся в неё сосунков. Позабытые ею, они добывают пропитание как придётся и процветают, несмотря на мать и её человеческую – слишком человеческую – заботу обо всех человеческих делах.

– Кто звонит? Слышу, подъехал автомобиль… Где мой ошейник? Твои сумка и перчатки на столе. Мы уходим, да? Позвонили в дверь! Я с тобой в «Матэн»?[64] Кажется, пора… Что это там волочится подо мной? Опять этот щенок! Куда ни пойдёшь – везде он… И ещё второй… Только их и видно по всему дому. Хорошо ли они себя ведут? Пф! Вроде, да. Пошли, пошли, поспеши. Я не упускаю тебя из виду, и если ты собиралась улизнуть без меня…

Пати-Пати, мои друзья всегда будут называть вас «чудом из чудес» и «совершенством». Но теперь-то я знаю, чего вам недостаёт: любви к животным.

БАТУ

Я поймала её на набережной д'Орсэ[65] в огромном кабинете, самым великолепным украшением которого вместе с китайской вышивкой она была. Когда по зову её временного хозяина, тяготившегося столь прекрасным даром, я появилась у него, она сидела на дипломатических документах, разложенных на старинном столе, и была занята своим туалетом. Увидев меня, она сдвинула брови, соскочила на пол и стала кружить по кабинету между дверью и окном, особым, характерным для неё и всей её породы образом разворачиваясь и меняя лапу, коснувшись стены. Хозяин бросил ей шар из смятой бумаги, она засмеялась и совершила огромный прыжок, в который вложила всю неизрасходованную силу, показав себя во всей красе. Большая, как спаниель, с длинными мускулистыми ляжками, широким тазом, более узкой передней частью, довольно-таки маленькой головкой, с подбитыми белым ушками в чёрно-серый рисунок, напоминающий рисунок крыльев ночных бабочек. Презрительный оскал небольшой челюсти, густые усы, похожие на сухую траву в дюнах, янтарные глаза в чёрной оправе, взгляд, такой же чистый, как и цвет глаз, не способный дрогнуть под взглядом человека и никогда не солгавший… Однажды я захотела сосчитать чёрные точки на её мантии пшеничного цвета на спине и голове и цвета слоновой кости на животе – и не смогла.