Памела Джонсон - Кристина Страница 29

Нэд, с которым я пыталась поговорить о Лоренсе в одну из наших редких, спокойных и разочаровывающих встреч, лишь покачал головой.

— В нем нет ничего особенного. Мне довелось прочесть «Любовника леди Четтерлей», и, поверь мне, каждый смог бы прославиться, напичкав книгу таким количеством непристойностей.

Холод, исходивший от Лоренса, не мог сравниться с холодом, которым иногда веяло на меня от Нэда. Я особенно почувствовала это, когда наконец решилась показать ему вырезки моих немногих опубликованных стихов. Он прочел их, слегка улыбаясь, и молча вернул. Я снова спрятала их в сумочку. Прошел целый час, прежде чем он вспомнил о них; весь этот час мы провели в пустой и натянутой беседе, которую, казалось, ни он, ни я не могли прервать. Наконец он сказал:

— По натуре я не поэт, Крис. Тебе еще придется заняться этим.

Мы встречались раз в неделю, ходили в кино или совершали прогулки в машине. Он наконец поцеловал меня. Это был обычный прощальный поцелуй, совсем непохожий на тот, которого я так боялась и так ждала. Я была влюблена, но не всегда. Бывали дни, когда, проснувшись, я чувствовала себя совершенно свободной. Мир чудесным образом изменялся, словно чья-то огромная добрая рука за ночь переносила меня куда-то. В такие дни я говорила себе, что мне ничего не стоит реже видеться с Нэдом, а потом не видеться совсем. Но когда он вдруг не писал и не звонил (обычно он звонил мне в контору за десять минут до начала работы, когда мистера Бэйнарда еще не было на месте), я умирала от желания видеть его, мучила себя фантастическими мечтами, в которых полностью отдавала себя в его руки, умоляла уничтожить меня и создать заново такой, какой он сам хотел бы меня видеть.

Я гадала, стараясь уравновесить романтические мечты с трезвыми планами, хорошо ли будет выйти за него замуж.

Не следует слишком строго судить молодежь из средних классов за присущий ей снобизм. Девушке, вроде меня, вышедшей из среды, которая по необъяснимым причинам осталась вне рамок четких социальных определений (то есть не принадлежала ни к низшим слоям мелкой буржуазии, ни, безусловно, к высшим, а находилась где-то посередине), едва ли приходилось на многое надеяться. Несколько лет службы, которую даже с натяжкой не назовешь карьерой, а затем, возможно, скромный брак с человеком своего круга и привычных интересов, дети — повторение все того же малообещающего, хотя и не совсем безрадостного цикла. Я не думала серьезно о карьере. Несколько стихотворений, не вполне отвечающих духу времени, не давали мне достаточных оснований для каких-либо надежд. И хотя я осмеливалась считать Т. С. Элиота неискренним и претенциозным, в душе я опасалась, что времена Руперта Брука, чьей манере я следовала, безвозвратно прошли.

Я разделяла довольно безотрадное убеждение многих девушек моего круга, что успех, который может выпасть на нашу долю, будет скорее успехом в обществе, хотя, будучи девушками образованными, мы предпочли бы профессиональную карьеру. Танцы в клубах лондонских предместий ушли в прошлое; теперь модным считалось пить коктейли в барах Мейфэра хотя бы раз в две недели, романтически отождествляя себя с дебютантками и кокотками. (Думаю, что Каролина едва ли решилась бы на свой брак, если бы ее муж не был завсегдатаем баров на Довер-стрит.) Нэд иногда возил меня в «Скаковую лошадь» и однажды даже к «Хэтчетту»[18]. А его почтовый адрес начинался с 31[19].

Он жил на Мэддокс-стрит в квартире, размещавшейся над магазином оптовой продажи готового платья. Он еще ни разу не приглашал меня к себе, и я лишь с улицы видела окна его квартиры, когда однажды в туманный полдень пришла сюда и, задрав голову, смотрела на них, надеясь, что никто меня не заметит и не поинтересуется, зачем я здесь.

Это было в один из тех дней, когда тоска по Нэду стала невыносимой. Как только пришел час моего перерыва на обед, я, не раздумывая, направилась в сторону Бонд-стрит, и зная и не зная, зачем я это делаю.

31. Для молодежи, живущей в районах Ю-З11, С-З12, Ю-В14[20], адрес, начинавшийся с 31, обладал особой притягательной силой. Возможно, так осталось и по сей день. 31 означал веселье, блеск драгоценностей в полумраке баров, музыку, вино. Он означал, что у тебя достаточно денег и не надо холодным туманным утром вскакивать с постели и бежать к переполненному автобусу. Он означал заманчивую обеспеченность.

Я была достаточно благоразумной, чтобы не считать Нэда богачом или человеком, живущим в роскоши. Но я знала, что он окончил небольшую закрытую школу на юге страны, является членом клуба, и адрес 31 говорил ему то же, что и мне, хотя он едва ли признался бы в этом.

В дни первых сомнений как часто романтические мечты об изысканной и обеспеченной жизни в кварталах 31 удерживали меня от инстинктивного желания бежать от Нэда. Я признаюсь в этом без всякого стыда, ибо ошибки молодости я склонна рассматривать теперь в прежнем, старомодном смысле этого слова, а именно как простодушие и наивность юности. Есть что-то холодное и отпугивающее в тех юношах и девушках, которые не прошли через так называемый возраст ошибок. Гораздо больше я стыжусь теперь того, что свое представление о светской жизни приобрела не столько в результате серьезного и вдумчивого чтения (Генри Джеймса, например, или «В сторону Свана»), сколько от мало похвального знакомства с Майклом Арленом.

Однако, кроме нетерпеливой молодости и страха перед будущим, была еще одна причина, заставлявшая меня думать о замужестве.

Глава III

Эмили очень изменилась. Она принадлежала к числу тех тихих и спокойных натур, которым как будто не свойственна внутренняя жизнь. Но теперь Эмили находилась во власти каких-то скрытых глубинных процессов. Вначале она как бы онемела от горя и не была способна что-либо видеть или слышать. Но в последние недели она все чаще впадала в состояние глубокой меланхолии, остро сознавала свою потерю и нередко давала выход горю в неудержимых беззвучных рыданиях. Не раз мне случалось, вернувшись из конторы домой, оставаться без ужина. В такие дни я обычно находила Эмили в гостиной — она сидела у окна и смотрела на пустырь, даже не пытаясь утереть слезы, обильно текущие по щекам, некогда румяным, как свежее яблоко, а теперь потемневшим, словно яблоко, тронутое гнилью. Она теперь менее охотно отпускала меня из дому и всегда хотела знать, куда я иду и когда вернусь. Она страшилась одиночества и все больше нуждалась во мне.

Вначале она лишь изредка пыталась намекать мне об этом, но вскоре стала откровенно придумывать нелепые и пустячные предлоги, лишь бы оставить меня дома.