Елена Арсеньева - Обреченная страдать (Царица Евдокия Лопухина, Россия) Страница 3

О времени он не сказал, но все почему-то решили, что совсем скоро.

В монастыре остерегались принуждать ее носить монашеское. Она ходила в мирском, красивом и богатом платье, жила уже не в келейке убогой, а в отдельном домике, принимала у себя суздальского архиерея и воеводу, развлекалась старинным задельем всех русских цариц — вышиванием жемчугом и златом, завела у себя песельниц, ела что хотела. А все же тоска ее донимала. Даже не от заточения — свободней ли было в Кремле? Тоска была по сыну… и женская тоска. Правда, сестра Петра, царевна Марья Алексеевна, сообщала, как живет-поживает царевич Алексей. А с томлениями женского тела приходилось смиряться постом и молитвою.

Так прошло десять лет.

За это время Петр «Россию вздернул на дыбы», перемежая великие государственные свершения со столь же размашистым разгулом. Он серьезно помышлял о женитьбе на Анне Монс, строил корабли в Воронеже, учинял «всепьянейшие соборы», хоронил Лефорта и горько по нему горевал, возвеличивал Алексашку Меншикова, воевал со Швецией, был бит Карлом XII и сам его бивал, путешествовал по Европе, знакомился с юным королем Людовиком XV и даже на руках его носил, бормоча при том: «Я несу на руках всю Францию!», ссорился с сыном, огорчаясь его небрежением к государственным делам…

Между делом Петр уличил свою возлюбленную Анхен в измене с саксонским посланником Кенигсеном. Угораздило того поскользнуться на скользком бревне, переброшенном через ручей, упасть да и шею сломать, а в карманах его нашли влюбленные письма Анны…

Петр помиловал изменницу. Более того — дал согласие выйти ей замуж за прусского резидента Георга Иоганна фон Кайзерлинга… Правда, семейная жизнь ее недолго длилась — Кайзерлинг умер через четыре месяца после свадьбы. Потом Анна снова устраивала свою судьбу, и царь на это смотрел благосклонно. Он простил, вырвал предательницу из сердца, забыл ее и полюбил другую — Марту Скавронскую, Катеринушку свою ненаглядную… Но все же не отправил Анну в монастырь, на плаху не послал.

Неужели смягчилось его сердце? Неужели он способен быть человеколюбивым и добрым? Всякие ползли тогда слухи… Не они ли заставили Евдокию потерять осторожность?

Не только они. Прежде всего — ее сердце, которое так жаждало любви, что однажды позволило себе это сделать. Позволило себе полюбить!

Прошло десять лет с того дня, как Евдокия поселилась в Покровском монастыре. И вот однажды эконом-ключарь монастыря, Федор Пустынный, бывший также и духовником Евдокии, привел к ней старинного ее знакомца — офицера-преображенца Степана Глебова. Ему было тридцать семь лет, как и ей, Евдокию он знал с детства: когда-то они жили соседями на Солянке в Москве, близ Ивановского монастыря. Дружили их родственники — Лопухины и Глебовы, служили вместе. Глебов приехал в Суздаль набирать рекрутов, ну и решил заодно навестить старинную знакомую.

О ее делах была наслышана вся страна, спрашивать у Евдокии особо было нечего, вот разве на свое семейное неустройство пожаловаться: уже шестнадцать лет был Степан Богданович женат, да бессчастно, потому что жена тяжело болела. «Болит у нее пуп и весь прогнил, все из него течет, жить с ней нельзя», — говорил он.

Евдокия его жалела. Он жалел ее. По-русски жалеть означает любить.

Степан задержался в Суздале. Прислал опальной царице дорогие подарки: две шкурки песцов, две шкурки соболей и отрез парчовой ткани. Снова и снова заезжал в монастырь. Подолгу задерживался в келье Евдокии. А однажды пришел тайно, средь ночи, и остался до утра.

Удивительное дело — об этом знали все монахини. Знали — и не судили, не доносили, молчали мертво. Очень жалели Евдокию? Или боялись грозы, которая неминуемо обрушится на обитель, если вскроются те дела, которые в ней творились? Или рассчитывали на милости, которыми пожалует их Евдокия, когда вновь окажется на престоле? Наверное, и то, и другое, и третье сыграло тут свою роль.

Шло время. Степан Глебов то уезжал из Суздаля, то вновь туда нагрянывал — все же он был государев человек, себе не принадлежал. Любовники встречались, а в разлуке письмами обменивались, отчаянно надеясь, что вот да вымолит себе Степан Богданович у государя место воеводы в Суздале, и тогда…

«Не покинь ты меня, ради Господа Бога, сюды добивайся!» — писала любовнику Евдокия.

А время шло, и жизнь шла, и новые тучи собирались над головой царицы, которую словно бы от самого рождения обрекли на страдания из-за любви.

И поводом к новым страданиям стала та нелюбовь к отцу, которую питал царевич Алексей.

Он чужд и петровским забавам, и петровским государственным устремлениям. Напрасно отец пытался приохотить его к разгулу — Алексей был скорее сын своей матери, чем отца. Для него европейская цивилизованность, которую пытался насадить Петр, означала только неуемный разврат, а главное — какую-то неприятную суету, разрушение вековых устоев быта и веры, бесконечные войны… Он не мог простить отцу разлуки с матерью и ее заточения. И если он согласился быть крестным отцом новой отцовской любовницы, Марты Скавронской, крещенной Екатериной Алексеевной, то это не значило, что сам примирился с отцом.

Замечательно писал Н. Костомаров: «После того, что случилось между царем Петром и царицей Евдокиею, сердце царевича Алексея неизбежно должно было склониться на сторону матери; сын не мог полюбить отца, и по мере того, как отец упорно держал несчастную мать в утеснении, в сердце сына укоренялись нелюбовь и отвращение к родителю. Так должно было произойти, так и случилось. Алексей не мог любить отца после того, что отец сделал с его матерью. Естественно, должно было возникнуть в нем и отвращение от того, что было поводом к поступку отца с его матерью или что близко способствовало гонению, которое терпела его мать. Петр отверг Евдокию оттого, что ему нравилась другая женщина, а эта другая понравилась ему по иноземным приемам; в Евдокии Петру казались противными ее русские ласки, русский склад этой женщины. Петр осудил невинную супругу на монастырскую нищету в то самое время, когда объявил гонение русскому платью и русской бороде, русским нравам и обычаям, и естественно сыну было возненавидеть иноземщину за свою мать и стало ему в противоположность с иноземщиной дорогим все московско-русское… Все, что страдало с его матерью, должно было возбуждать в нем сочувствие; разом с матерью терпел русский народ, разоряемый завоевательными предприятиями Петра, — и вот у сына должно было образоваться противное отцовским воинственным влечениям миролюбивое настроение. Алексей не любил ни войны, ни военщины, не пленялся завоеваниями и приобретениями: его идеал был мир и покой. Одним словом, все, что особенно любил отец, должно было сделаться особенно противным сыну, и все, что ненавидел отец, тянуло к себе сыновнее сердце».