Филиппа Грегори - Проклятие королей Страница 3

Я стою, подняв на прощанье руку, пока они не скрываются от меня за поворотом, а потом захожу в дом, заворачиваясь в тонкую шерстяную шаль. Я пойду в детскую, повидаюсь с детьми, пока все в доме не сели обедать, а после обеда подниму бокал за управляющих моим домом и землями, веля им содержать все в порядке в мое отсутствие, и возвращусь к себе с дамами, повитухами и няньками. Там мне придется долгих четыре недели ждать нашего нового ребенка.

Я не боюсь боли, поэтому роды меня не пугают. Они у меня четвертые, по крайней мере, я знаю, чего ждать. Но я их и не жду, ни один из моих детей не принес мне той радости, которую я вижу в других матерях. Мальчики не наполняют меня яростным честолюбием, я не могу молиться о том, чтобы они добились в этом мире положения – безумием с моей стороны было бы желать, чтобы они привлекли внимание короля: что он увидит, кроме еще одного юноши из Плантагенетов? Соперника, имеющего право на трон? Угрозу? Глядя на дочь, я не радуюсь тому, что подрастает маленькая женщина: еще одна я, еще одна принцесса Плантагенетов. Что еще мне думать о ней, кроме того, что она обречена, если воссияет при дворе? Я благополучно пережила эти годы, поскольку была почти невидимкой, так как мне нарядить девочку и выставить ее всем напоказ, чтобы ей восхищались? Я желаю ей лишь уютного забвения. Чтобы быть любящей матерью, женщина должна глядеть в будущее с надеждой, исполненная чаяний для своих детей, должна думать, что их ждет счастливое будущее, мечтать о великих свершениях. Но я из дома Йорков, я лучше всех знаю, что этот мир ненадежен и опасен, и лучшее будущее, что я могу уготовить своим детям, – выживание в тени, хотя по праву рождения они из действующих лиц; но нужно надеяться, что они всегда будут стоять у сцены или, неузнанные, в толпе.

Ребенок рождается скоро, на неделю раньше, чем я думала, он красив и силен, у него на макушке смешной хохолок каштановых волос, как петушиный гребень. Ему нравится молоко кормилицы, и она его все время прикладывает. Я шлю его отцу добрые вести, получаю в ответ поздравления и браслет из валлийского золота. Мой муж пишет, что приедет на крестины и что мальчика мы должны назвать Реджинальдом – в честь Реджинальда Советника, – чтобы мягко намекнуть королю и его матери, что мальчик вырастет и станет советчиком и смиренным слугой их рода. Меня не удивляет, что мой муж хочет, чтобы само имя ребенка выражало рабскую покорность королевской семье. Когда они захватили страну, они и нас захватили. Наше будущее зависит от их милости, Тюдоры теперь владеют в Англии всем; может быть, это уже навсегда.

Иногда кормилица приносит младенца мне, и я качаю его, восхищаясь изгибом его закрытых век и тенью ресниц на щеках. Он напоминает мне моего брата, когда тот был ребенком. Я хорошо помню его пухлое младенческое личико и его живые темные глаза. Юношей я его почти не видела. Не могу представить себе пленника, идущего под дождем к плахе на Тауэрском холме. Я прижимаю своего новорожденного ребенка к сердцу и думаю, что жизнь хрупка, что, возможно, безопаснее вообще никого не любить.

Мой муж приезжает домой, как обещал, – он всегда исполняет свои обещания, – к крестинам; и как только я выхожу из покоев роженицы и принимаю причастие, мы возвращаемся в Ладлоу. Путешествие долгое, оно дается мне нелегко, я еду то верхом, то в паланкине: по утрам в седле, а днем отдыхаю; но даже так у нас уходит на дорогу два дня, и я рада, когда показываются высокие городские стены, полоски черных балок и сливочная штукатурка городских домов под толстыми соломенными кровлями, а за ними возвышается темный замок.

Из уважения ко мне ворота распахивают настежь, я – жена лорда гофмейстера, и сам Артур, долгоногий и взволнованный, прыгая, как жеребенок, вырывается из главных ворот, чтобы помочь мне сойти с лошади и спросить, как я и почему не привезла новорожденного.

– Для него сейчас слишком холодно, ему лучше дома, с кормилицей.

Я обнимаю принца, и он падает на колени, чтобы я благословила его как жена его опекуна, кузина его матери, женщина королевского рода, а когда он поднимается, я приседаю перед ним в реверансе, как перед наследником трона. Мы легко исполняем эти церемонии, не задумываясь о них. Его растили королем, а я росла одной из важнейших особ при дворе, почти все приседали передо мной в реверансе, шли следом, вставали, когда я входила в комнату, и кланялись, покидая меня. Пока не пришли Тюдоры, пока меня не выдали замуж, пока я не стала незначительной леди Поул.

Артур отступает назад, чтобы вглядеться в мое лицо; смешной мальчик, ему в этом году четырнадцать, но он милый и вдумчивый, как его мать, женщина с нежным сердцем.

– У вас все хорошо? – спрашивает он. – Все-все прошло хорошо?

– Очень хорошо, – твердо отвечаю я. – Я ни капли не переменилась.

В ответ он улыбается. У него любящее сердце, от матери, он станет королем, которому ведомо сострадание; и, видит бог, именно это нужно Англии, чтобы залечить раны после долгих тридцати лет сражений.

Из конюшни хлопотливо выбегает мой муж, и они с Артуром увлекают меня в большой зал, где мне кланяются придворные, и я иду сквозь сотенную толпу наших приближенных к своему почетному месту между мужем и принцем Уэльским, во главе стола.

Позже, вечером, я захожу к Артуру в спальню, чтобы побыть при его молитве. С принцем его капеллан, Артур стоит на коленях на скамеечке и слушает тщательное произнесение латинского дневного коллекта и молитвы на ночь. Капеллан зачитывает часть одного из псалмов, и Артур склоняет голову, молясь о здравии отца и матери, королевы и короля Англии, и «о Миледи матери короля, графине Ричмонд», добавляет он, упоминая ее титул, чтобы Бог не забыл, как она поднялась и как достойна ее просьба Его внимания. Я склоняю голову, когда он произносит: «Аминь», потом капеллан собирает свои вещи, а Артур запрыгивает на огромную кровать.

– Леди Маргарет, вы знаете, что у меня в этом году свадьба?

– Никто не назвал мне дату, – отвечаю я.

Я сажусь на край кровати и смотрю на светлое лицо Артура и на мягкий пух на его верхней губе, который он любит поглаживать, словно побуждая его расти.

– Но теперь препятствий для свадьбы нет.

Он сразу тянется ко мне и касается моей руки. Он знает, что монархи Испании поклялись, что отправят свою дочь к нему невестой, только если их уверят, что других наследников английского трона нет. Они имели в виду не только моего брата Эдварда, но и претендента, выступавшего под именем брата королевы, Ричарда Йорка. Желая заключения помолвки, король захватил обоих юношей, словно они были в равной мере наследниками, словно были одинаково виновны, и приказал убить обоих. Претендент присвоил себе самое опасное имя, поднял против Генриха оружие и умер за это. Мой брат отказался от своего имени, никогда не поднимал даже голоса, что уж говорить об армии, и все равно умер. Я должна постараться не омрачать свою жизнь горечью. Спрятать обиду, словно забытое знамя. Забыть, что я – сестра, забыть единственного мальчика, которого когда-либо любила по-настоящему, – моего брата, Белую Розу.

– Вы ведь знаете, я бы никогда этого не потребовал, – очень тихо говорит Артур. – Его смерти. Я ее не хотел.

– Знаю, что не хотели, – отвечаю я. – Ни вы, ни я тут ни при чем. Это было не в нашей власти. Мы ничего не могли поделать.

– Но я кое-что сделал, – говорит он, искоса глядя на меня. – Толку не было; но я просил отца о милости.

– Это было благородно.

Я не рассказываю ему, что стояла перед королем на коленях, простоволосая, растрепанная, мои слезы капали на пол, а я обхватила ладонями каблук королевского башмака и держалась, пока меня не подняли и не унесли прочь, и муж умолял меня больше не заговаривать об этом из страха, что король вспомнит, что некогда я носила имя Плантагенетов и что в жилах моих сыновей течет опасная королевская кровь.

– Ничего нельзя было сделать. Уверена, Его Светлость, ваш отец, сделал лишь то, что считал верным.

– Вы сможете… – Артур колеблется. – Сможете его простить?

Он не может даже поднять на меня глаза, задавая этот вопрос, он смотрит на наши сомкнутые руки. Бережно поворачивает новое кольцо на моем пальце, траурное кольцо с буквой «У»; Уорик, мой брат.

Я накрываю его руку своей.

– Мне нечего прощать, – твердо произношу я. – Ваш отец поступил так с моим братом не из гнева и не из мести. Он чувствовал, что так нужно, чтобы обезопасить трон. Он сделал это не сгоряча. Его нельзя было поколебать мольбами. Он просчитал, что простые люди Англии всегда поднимутся за кого-то, носящего имя Плантагенет. Ваш отец – думающий человек, осторожный человек, он учтет все шансы, почти как счетовод, вносящий в одну из появившихся теперь книг прибыли – с одной стороны, а убытки – с другой. Речь больше не идет о чести и верности. Речь о расчете. Мой убыток в том, что моего брата сочли угрозой, и ваш отец вычеркнул его.