Алина Знаменская - Рябиновый мед. Августина. Часть 1. Дом Страница 3

Ася подошла.

– Хорошо тебе здесь будет, ласточка, – грустно улыбнулась монахиня. – Дом большой, богатый…

– Что правда, то правда! – согласилась нянька. – Прислуги одной сколько! Две горничные приходящие, конюх, повар… А теперь еще немку барышням привезут…

На последних словах нянька обиженно поджала губы, и Асе стало ясно, что скорый приезд немки няньку отчего-то не радует.

– И деток много, – продолжала монахиня. – Скучать тебе не придется.

– Зачем скучать? – подхватила нянька, подвигая девочке табурет. – Мы с ней вместе деток нянчить будем. Грету и Петеньку. Они детки маленькие, а она девочка большая уже.

Нянька с монахиней переглянулись, и Асе это не понравилось. Она молча пила предложенный нянькой чай, понемножку откусывая от круглого сдобного бублика.

Потом ей наскучило слушать разговоры няньки и монахини, она вышла в сени. Деревянная лестница вела наверх. Ася, стараясь не шуметь, поднялась по ней. Наверху была дверь, створки ее чуть приоткрыты. Ася заглянула и увидела большую светлую залу. За столом, накрытым белой скатертью, обедали хозяева дома. Отец девочек сидел во главе стола. Под высокий ворот мундира была подоткнута салфетка. Хозяин с аппетитным хрустом расправлялся с куриной ножкой. Его супруга сидела рядом с дочерьми. Все трое чинно и неслышно ели суп. Посередине стола стояла чудная посудина, которую прежде Асе видеть не доводилось. Посудина эта была белая, пузатая, на выгнутых ножках, по бокам изящно изгибались белые же ручки. Сверху посудина закрывалась дутой крышечкой. Женщина в белом переднике, как догадалась Ася – та самая приходящая прислуга, снимала крышечку, запускала в посудину блестящий половник, не иначе – серебряный и наливала суп в тарелку с золочеными краями.

Ася постояла немного, с затаенным восхищением созерцая чужую удивительную жизнь, и вернулась назад, в сени. Из сеней она попала в темный коридор, где имелось несколько дверей.

Толкнула одну дверь – и… от неожиданности застыла, прижав руки к груди. Посреди каморки размером с келью возле топчана стоял бородатый и разбирал свои вещи.

– Что стоишь? Входи, – кивнул он.

Девочка не двинулась с места. Бородатый едва уловимо изменился в лице. Ася подумала, что рассердила его. Но голос прозвучал не сердито:

– Не бойся. Я – твой отец. Теперь стану служить вот… в этом доме. И ты будешь жить здесь, со мной. Называй меня папенькой. Поняла?

– Да, папенька, – пролепетала девочка и попятилась в коридор.

Ночевала она в каморке няньки, вместе с сестрой Степанидой. А наутро, проснувшись, не увидела монахини. Сердце стукнуло больно, подбросило Асю на ноги. Выскочила в коридор – нет. В сени – нет! Босиком во двор, в сад – нигде нет…

У крыльца незнакомая баба в платке толкла в жестянке кирпич. Рядом стоял медный самовар.

– Что мечешься как угорелая?

– А вы сестру Степаниду не видали?

– Укатила твоя Степанида спозаранку. И чаю не стала дожидаться.

Ася задохнулась. Как так? Не простилась! Уехала!

Слезы душили, подкатывали к глазам.

– Будить тебя не захотела, – примирительно добавила баба. – А ты не реви. Помогай мне самовар чистить. Бери-ка тряпочку, макай сюда и три вот так. Вот так.

Когда новый повар семейства Сычевых вышел во двор наколоть щепок для плиты, его дочка уже вовсю натирала медный самовар тертым кирпичом.

В ту же зиму ей довелось сильно захворать. Приходил сосед-доктор, давал микстуру, качал головой, пожимал плечами. Нянька приносила куриный бульон, но Ася не хотела есть. Ей совсем ничего не хотелось, только спать.

Один свой сон она запомнила – само собой отворилось окно, и в комнату вплыл ангел. Он был в длинной белой рубахе. Крылья за спиной доставали до пола. У ангела было женское лицо.

Ася попыталась улыбнуться, потому что ангел улыбался, но не вышло – пересохшие губы не слушались. Вдруг испугалась, что ангел исчезнет, а она так и не успеет спросить о чем-то важном!

Мешал разговор, звучащий до того назойливо, что стучало в голове. Говорила нянька с пришедшей к хозяйке портнихой. Ася различала размытые пятна их лиц в резком свете керосиновой лампы и хотела сказать, чтобы замолчали.

При этом ангела она видела четко, даже детально, а вот няньку с портнихой – смутно, в виде двух размытых пятен. Разговор их, крутившийся возле нее самой, хоть и не понимала вовсе, отчего-то запомнила четко, чтобы потом, через время, вдруг вспомнить все до единого словечка и задуматься.

– Плоха, видать, девчонка-то?

– Плоха. Не иначе – мать к себе забирает.

– А мать у ней отчего померла?

– Да кто ж знает? Нездешние они. Сам-то у господ служил, в имении под Питером. А к нам один приехал, с дочкой. Так бобылем и живет.

– Хозяйка небось расспросила его, что да как?

– Не знаю, как фрау Марта, а я дак с ним двух слов не сказала. Он молчит все. Хоть вроде мужик и незлой, но молчун, никто о них ничего не знает.

– А девчонка бы рассказала.

– Она сама не знает. В монастыре росла, пока отец не забрал.

– Вона как…

– То-то и оно. Говорят, любовь с тамошней барыней имел. От нее и дочка.

Портниха почмокала губами, ее изображение стало раскачиваться туда-сюда, как игрушка ванька-встанька.

– Выходит, девчонка-то не из простых? С голубыми кровями?

– Что толку-то? Горшки-то за чужими детьми выносить? Тут хоть голубая, хоть синяя.

– А барыня-то, говоришь, померла?

– Может, и не померла. Но может, и померла…

Разговор смешался, поплыл. Асе хотелось пить, но вместо слов получался лишь слабый стон. Брала досада – для чего так жарко натопили печь? Она кричала, но нянька не слышала.

Ангел шевельнулся, приблизился. От его одежд веяло прохладой. Она вспомнила – так и должно быть, ведь он зашел с мороза.

Ангел стал удаляться, а прохлада осталась. Ася начала поправляться.

Свой горячечный бред она вспомнила гораздо позже, когда подросла. Ей сравнялось десять, когда, делая свою обычную работу – вынося ночные горшки за хозяйскими детьми Петькой и Гретой, пробегая босиком по утоптанному снегу до уборной во дворе, она вдруг отчетливо вспомнила весь разговор.

«Что толку-то? Горшки за чужими детьми выносить? Тут хоть голубая, хоть синяя!»

Это о ней! Она, Ася, – голубая кровь! Она достойна лучшей доли, чем прислуживать детям градоначальника. Ее мама – владелица богатого имения, и… никто в точности не уверен, что она умерла. Смерть обманчива. Ася тоже умирала, но не умерла.

Все эти мысли в какое-то мгновение острыми иголками прокололи затылок. Иголочки поменьше вонзились в спину. Ноги холода не ощущали, они привыкли. Вычистив горшки снегом, девочка вернулась в дом и села причесываться.

Старая няня, которую все продолжали называть по-молодому – Маришей, кончив молитвы перед закопченным ликом Богородицы, взяла гребень и повернулась к усевшейся на табурете Асе. Когда нянька справилась с упрямыми, пытающимися закрутиться в кольца густыми Асиными волосами и сумела разделить их на пряди, девочка, глядя в зеркало поверх своей головы, спросила:

– Мариша, а это правда, что я – голубая кровь?

Нянька выронила гребенку.

– Что несешь хоть?

Но Асю было не так-то просто провести. Она хорошо знала Маришу, все оттенки ее голоса, все выражения круглого морщинистого лица. И теперь наблюдала за ней в осколок зеркала.

– Я все слышала. Я болела, а вы с портнихой говорили, что я – голубая кровь, потому что папенька любил графиню.

– Тьфу ты! Вот напридумала! При папеньке своем не вздумай хоть, не скажи!

– А чего ты испугалась, Мариша?

– Да с чего ты взяла, что я испугалась? В горячке ты была, привиделось тебе!

– Не бойся, Мариша, я папеньке не скажу. Я только хочу знать, это правда?

Нянька в сердцах бросила гребень и, переваливаясь, поковыляла к выходу.

Мариша в глазах Аси выглядела старой и толстой. Она вырастила двух старших детей хозяина и теперь ходила за младшими. Заодно свою ворчливую любовь распространяла и на Асю, хотя была не обязана.

Постепенно Ася привыкла к жизни в большом доме Сычевых. Хозяйка дома, фрау Марта, любила идеальный порядок во всем и поддерживала культ чистоты. В ее доме с утра до вечера натирали зеркала, чистили посуду и вытирали пыль.

В обязанности Аси входила помощь няне Марише, а также кое-какая работа в кухне. Отец доверял ей поначалу лишь начищать серебряные ложки и вилки, но некоторое время спустя она уже ловко управлялась с большими тарелками столового сервиза, чистила речным песком большие кастрюли, терла дресвой широкую парадную лестницу и мыла полы в нижнем этаже, у прислуги. Но ее манил верхний этаж, где жили хозяева и куда она могла подняться только по делу. Там, наверху, царила невиданная роскошь – на окнах висели тяжелые занавеси с кистями, кругом стояли кресла и диванчики, обитые точно такой же тканью, как и занавеси. У стены стояли высокие узкие часы с маятником, которые били каждые полчаса. В углу гостиной, на тумбочке, стоял волшебный ящик с чудным нездешним названием – герофон. К ящику прилагались картонные пластины с ровными дырочками. Пластины ставились дырочками на торчащие сверху иголочки, крутилась прилаженная сбоку ручка, и герофон издавал чудную музыку!