Морис Ростан - Любовь Казановы Страница 3

Учительнице рукоделия, сперва не обращавшей внимания на его увлечение Анжелой, в конце концов, надоели его слишком частые посещения, и она пожаловалась на них дядюшке красавицы — почтенному кюре. Он попросил Казанову прекратить эти посещения, которые он считал опасными для племянницы, и аббату пришлось склониться перед его желанием.

Но чем меньше он ее видел, тем больше он о ней думал.

Сердце его сгорало, когда он не видел ее три дня. Конечно, он еще думал о Лючии, но близость этого другого восхитительного личика затмевала воспоминание о маленькой девочке… Вчера он любил Лючию… Сегодня его занимала Анжела. Как она была бледна последний раз, когда он видел ее в церкви, точно затененная своим молитвенником, и когда она вошла в гондолу, чтобы ехать домой, в одну из тех раззолоченных гондол, в которой, когда сидящая откинется на подушки, она уже кажется мертвой.

Да, Лючия была ребенком — сама невинность, с какой она отдавала ему свои поцелуи, не стоила той печальной небрежности, с какой Анжела ему отказывала в своих… Милое дитя, чья наивность казалась ему соблазнительнее, когда он предполагал в ней притворство — в ней не было никакой тайны… Тогда как Анжела была словно затуманена таинственностью.

Так всякая женщина, несмотря на пример других, всегда бывает наказана за искренность и покинута за откровенность.

Когда прошли три дня, он решился опять отправиться к учительнице рукоделия, якобы с визитом, и воспользоваться этим для того, чтобы тайком передать старшей сестре записочку, в которую вложил другую, для своей милой Анжелы.

Нанетта прекрасно справилась с поручением, потому что когда он через два дня опять осмелился посетить их, она незаметно для других передала ему ответ.

Это была записка Нанетты, к которой было приложено несколько слов от Анжелы: она не любила писать и кратко отвечала ему, чтобы он поступил так, как написано в письме ее подруги.

Вот что писала Нанетта:

«На свете нет ничего, господин аббат, чего бы я не сделала для моей подруги. Она приходит к нам каждый праздник, ужинает у нас и ночует. Посоветую вам способ познакомиться с нашей тетушкой, синьорой Орио. Но если это удастся вам — предупреждаю вас, что вы не должны выказывать свое увлечение Анжелой, потому что тетушке наверно не понравится, если она поймет, что вы бываете у нее только, чтобы облегчить себе свидание с кем-то, кто не принадлежит к ее семье. Так вот способ, который я вам укажу и в котором всячески помогу. Синьора Орио, хотя и принадлежит к хорошему обществу, не богата, и потому желала бы быть вписанной в список благородных вдов, получающих пособие от братства Св. причастия, президентом которого состоит синьор Малипиеро. Прошлое воскресенье Анжела рассказала ей, что этот синьор очень хорошо относится к вам, и что верным средством получить его протекцию — будет поручить вам ходатайствовать об этом. Она неосмотрительно вздумала сказать ей, что вы влюблены в меня и что ходите к нашей учительнице только за тем, чтобы иметь возможность повидаться со мной, так что мне будет очень легко заставить вас заинтересоваться ее делом. Тетушка ответила, что так как вы священник, то опасного здесь ничего нет, и что я могу написать вам, чтобы вы зашли к ней. Я отказалась. Прокурор Росс (вторая душа моей тетушки) присутствовал при нашем разговоре: он поспешил одобрить мой отказ, сказав, что писать вам следовало не мне, а ей, что она должна была просить вас сделать ей честь зайти к ней по интересующему ее делу, и, что если только правда, что вы неравнодушны ко мне, то вы не преминете прийти. Тут моя тетушка написала вам записку, которую вы найдете, вернувшись домой. Если вы хотите застать Анжелу у нас, отложите ваше посещение до воскресенья. Если вам удастся устроить так, чтобы синьор Малипиеро оказал тетушке благосклонный прием, вы станете ее любимчиком. Но вы должны будете мне простить нелюбезное обращение, потому что я сказала тетушке, что не люблю вас… Вы хорошо сделаете, если полюбезничаете с моей тетушкой (которой 60 лет). Синьор Росс не ревнив, а вы приобретете симпатии всего дома. Что до меня, то я доставлю вам возможность повидать Анжелу наедине и поговорить с ней. Я все сделаю, чтобы доказать вам мою дружбу.

Нанетта»

Не предвидя и не углубляя возможных последствий, видя во всем этом, с поспешностью юности, только случай повидаться с Анжелой и поговорить с ней наедине, Казанова спрятал записку на сердце… Ему казалось, что счастье улыбается ему. Как раз и погода была великолепная. Он взял гондолу и поехал на Лидо. В первый раз за три дня он чувствовал потребность подышать воздухом, прокатиться.

Как только гондола выехала из лагун, оставив за собою двойные тесные ряды дворцов, и перед ним раскинулось прозрачное море, словно ласково поглаживаемое прикосновениями весел, он взял весла из рук гондольера, потому что любил грести сам.

И тут, стоя во весь рост на носу темной гондолы, розовая внутренняя обивка которой делала ее похожей на плавучий ломоть какого-то гигантского арбуза, он особенно остро почувствовал, что ему шестнадцать лет, что он получил сан аббата и что он открыл любовь.

Да, конечно, он любил в Пазеане. Но любить в Венеции!

Надежда скоро увидеть Анжелу придавала ему, и без того умевшему ощущать радость жизни, еще больше этой радости. Ах! Что за чудная вещь — любовь! Ему казалось, что любовь искупает все, что на земле есть печального или преходящего.

Впрочем, он как будто и не видел в жизни ничего грустного. Он угадывал в себе одно из тех сердец, в которых вечно возобновляющаяся любовь вспыхивает, не зная мучений, и оттого он казался себе существом привилегированным, неуязвимым.

Пройдет несколько часов… Он победит последнее сопротивление Анжелы и прижмет к своему сердцу это целомудренное и страстное создание. Кто мог когда-нибудь подумать, что жизнь не прекрасна! Кто мог бы сказать это?..

На часах Кьоджии пробило пять. Он невольно подумал о доме умалишенных, находящемся там, и его охватила огромная жалость к этим изгнанникам из царства любви…

«Они не знают, как жизнь прекрасна», — думал он.

Они уже были посреди моря, и он сам правил своей гондолой, так же как управлял своим свободным живым сердцем — с юной уверенностью в завтрашнем дне.

В лиловой дымке спускался вечер, и потемневшие дворцы словно развешивали в воздухе симметричные ряды звезд…

Он возвращался в Венецию. Один из гондольеров заснул внутри гондолы. Как на всех счастливых людей, наступление вечера на минуту навеяло на него печаль… Он не мог постичь, как это день соглашался умереть… Не так как познавшим горе сердцам — сумерки казались ему чем-то вроде покорного самоумаления…