Полина Федорова - Полина Федорова Страница 3

Несомненно, подобные браки были далеко не в правилах хорошего тона, и будь на месте Александры Федоровны какая иная девица, то она сгорела бы от стыда и ни за что на свете не согласилась бы оставаться на виду, предпочтя провести остаток жизни в домашнем затворе. Однако Каховская своего положения не стыдилась, полагая, что каждый кузнец своей судьбы, по углам не пряталась, а посему разговоры о ней понемногу стихли, а затем и вовсе сошли на «нет».

Вообще, природа, верно, ошиблась, создав Каховскую женщиной. Ее близкие знакомые не раз слышали от нее самой, вполне искреннее восклицание:

— Ах, отчего я не мужчина!

И правда, она была наделена всеми качествами и свойствами мужчины: смела и отважна до безрассудства, а чувства страха, похоже, и вовсе не знала. Родись она мужчиной, то, несомненно, пошла бы, как и братья, по военной линии, и к сему времени имела бы чин не менее подполковника. Она великолепно стреляла из пистолета, а верхом ездила не хуже любого мужчины. Она приходила в неописуемый восторг, когда лошади вдруг начинали нести, однако ни разу в жизни не поплатилась за свою отвагу хотя бы легким ушибом.

Как-то раз она поехала в деревню к своему младшему брату, вышедшему в отставку. Лошади вдруг понесли ее коляску прямо к крутому оврагу. Кучер, как ни бился, не мог их удержать, и все могло кончиться весьма плачевно. Однако, доскакав до обрыва, лошади вдруг круто повернули в сторону и остановились. На кучере не было лица, лакеи и вовсе едва живы от страха, а вот Александра Федоровна смеялась и буквально сияла от восторга. Так что спрашивать сию особу, испытывала ли она страх, поднявшись на монгольфьере в небо, да еще и попав при этом в грозу, было совершенно излишним.

Проживая в основном в Москве, Каховская, время от времени, посещала и Казань. Поначалу она останавливалась в фамильном гнезде, на Воскресенской, а затем выстроила себе особняк в самом начале дворянской Грузинской улицы близ одноименной церкви. Ее дом почти всегда был полон гостей, в том числе и поклонников, пытающихся время от времени ухаживать за хозяйкой, однако со всеми из них она вела себя ровно, без нарочитой нежности и кокетливых манер, но и синего чулка из себя не строила. Кто ей приходился не по нраву, чувствовал это весьма скоро и сам удалялся из гостеприимного дома, тех же, кто нравился, она привечала, вводила в круг друзей, но не более того. Словом, она была непринужденна и естественна, что весьма нравилось мужчинам, и недоступна, что оным нравилось меньше. Но ее это нисколько не волновало, хотя мужскую компанию она всегда предпочитала женской.

Как-то раз, уже зимой в одну из сред, а представления в театре Есипова давались покуда только по средам и воскресениям, Александра Федоровна пришла в театр и заняла место в креслах партера. Давали «Росслава» Княжнина.

— Тиранка слабых душ, любовь — раба героя, — заявляет в финале пьесы главный герой своей возлюбленной, оказавшись перед роковым выбором: любовь или честь, и гордо отворачивается от любимой, гремя оковами.

Настя играла главную героиню Зафиру. Как ей удалось внушить залу, что любовь вовсе не тиранка человеческих душ, а их благо, и что сие чувство либо есть главное в жизни и ее смысл, либо это вовсе не любовь — осталось для Каховской загадкой. Похоже, такого не было и у Княжнина, и Настя самостоятельно привнесла тонкое свое понимание любви, что, несомненно, делало ей честь как актрисе. Публика дважды вызывала ее на «бис», и сцена была закидана портмоне и букетами цветов, предназначенных именно ей.

— Вы, действительно, талантливая актриса, — задумчиво сказала ей Александра Федоровна после спектакля. — Не все, конечно, ровно, и до Синявской еще далеко, вот ежели бы вам еще получиться…

В тот же день Каховская имела на предмет дальнейшей судьбы Насти разговор с Есиповым, давним своим приятелем и другом детства, к тому же служившем когда-то вместе с ее братьями в Измайловском полку в то время, когда она проживала в Петербурге со своим вздорным супругом. Проникнувшись к сестричке симпатией и решив стать ее патронессой, она без всяких обиняков попросила Павла Петровича дать ей вольную.

— С какой это стати? — опешил Есипов.

— С такой, чтобы она могла поехать в Москву или Петербург учиться, а потом блистать на императорской сцене, — заявила ему Александра Федоровна.

— Она мне самому нужна, — не очень вежливо ответил Есипов, что, впрочем, наблюдалось как в обращении его с Каховской, так и в обращении Александры Федоровны с ним.

— Эгоист, — выпалила она, что было вполне в ее характере.

— Без нее у меня упадут сборы, — парировал Павел Петрович.

— Но она же должна учиться, — резко заметила ему Каховская. — Со временем она может стать выдающейся, великой актрисой. А в вашем провинциальном театре она уже достигла своего потолка. Пока — да, но публика ходит на нее. Через несколько лет она надоест публике, и сборы у вас все равно упадут.

— Вот тогда я и отпущу ее.

— Ну давай я выкуплю ее. Нехорошо, конечно, торговаться, ведь она мне подруга… Сколько вы за нее хотите?

— Нисколько.

— Двести рублей.

— Нет.

— Триста.

— Я же сказал: нет.

— Ну чего вы уперлись? Смотрите, и на вас управа найдется, — с угрозой произнесла Каховская.

— Все равно не продам, — отрезал Есипов. — И вольную не дам.

— Это ваше последнее слово? — нахмурила брови Александра Федоровна.

— Последнее, — буркнул Павел Петрович, прекрасно зная, что ежели ей что-либо втемяшилось в голову, то она не успокоится, покуда не добьется своего. Но ничего, еще посмотрим.

— Посмотрим, — словно в пику его мыслям с иронией произнесла Каховская, прощаясь.

— Посмотрим, — с легким поклоном ответил ей Павел Петрович.

3

В этот сезон Есипов пригласил на гастроли бывшего сотоварища по любительским театральным подмосткам, ныне ведущего актера Петровского театра, ставшего к тому времени известностью, Петра Алексеевича Плавильщикова. Слава Плавильщикова как актера и драматурга гремела в обеих столицах, и авторитет его в актерской среде был непререкаем.

— А хороший у тебя театр, — сказал Плавильщиков, придя на второй день по приезде в Казань посмотреть на сцену, где ему предстояло играть, окидывая взором зрительную залу с двумя ярусами лож, галереей, партером и двумя рядами кресел. — Большой. Публики много можно вместить. Верно, и сборы неплохие, а? — подмигнул своему старинному приятелю Петр Алексеевич.

— Сборы не малые, да, — согласился Есипов. — Однако покуда тридцать тысяч рубликов верну, что на его строительство и обустройство положил, много воды утечет.