Елена Арсеньева - Лукавая жизнь (Надежда Плевицкая) Страница 3

Надежда была в восторге от этой странной статьи. Казалось, никто так хорошо не понял ее песен, как автор «Граммофона»! Но сейчас, на концерте у великой княжны Ольги Александровны, главным для нее было, чтобы ее песни верно понял, понял и полюбил вон тот поручик кирасирского ее величества полка, который стоял у дальнего ряда кресел, исподтишка поглядывая на знаменитую певицу, а потом вдруг отчего-то заволновался, покраснел и потянул воротник мундира, словно тот душил его.

Странно: любимое концертное платье у Надежды было с декольте, не бог весть каким глубоким, а все же с открытой шеей, и ожерелья она нынче не надела. Отчего же возникло внезапное ощущение, что воздуху не хватает, а сердце останавливается при взгляде в эти незнакомые светлые глаза?

Они сперва стали любовниками, а потом начали понемногу узнавать друг друга. В эту пору полной неопределенности и любовного угара Надежда не то со смехом, не то с ужасом вспоминала давнее наставление матушки, полученное еще тогда, когда Надежда Плевицкая звалась еще Дежкой Винниковой, жила в родимой деревне и пела только в церковном хоре да на крестьянских свадьбах:

– Ты молода еще, Дежка, несмышлена. Пуще всего на свете бойся ребят. Они изверги лукавые, и обмануть девушку, обвести – это у них, разбойников, за милую душу. А как посмеется над девушкой, так и бросит, а она тут и гибнет. Бойся, не попадайся им в лапы, а то и глазки твои потускнеют, и голосок пропадет!

Вот этого – что глазки потускнеют и голосок пропадет – Дежка боялась хуже смерти, а потому блюла себя так, что приводила в отчаяние своего первого мужа, Эдмунда Плевицкого, артиста Варшавского балетного театра. То есть тогда еще не мужа, а просто кавалера. И Дежка думала, что кабы красавец Эдмунд мог заполучить Надю Винникову запросто, как других молоденьких артисток, то, очень может статься, никогда и не сделал бы ей предложения. Ведь, несмотря на свою исключительную красоту, балетную утонченность и польскую изысканность, он был, по сути своей, из тех же самых «ребят», которым лишь бы «обмануть девушку, обвести», а там хоть трава не расти. Но она была така-ая недотрога!

И до такой же степени она его возбуждала! Иногда Эдмунду даже стыдно становилось на сцене, когда он поглядывал на роскошную Надину фигуру где-то в последнем ряду щупленьких, малокровных балеринок из кордебалета (в ту давнюю пору она, если не удавалось достать ангажемента певицы, изображала из себя танцовщицу, что с ее крестьянской статью и не слишком-то большой поворотливостью удавалось нелегко!) и ощущал прилив сильнейшего плотского желания. А костюмы у балетных танцовщиков – они ведь всем известно, какие, ничего в них не скроешь. И вот, вообразите, принц неземной красоты делает на сцене изящный реверанс перед столь же неземной, девственной Авророй или Одеттой, а в это время у него, у принца… О, пардон! А виновата была Надежда!

И даже потом, уже получив от Эдмунда предложение руки и сердца, она все никак не шла под венец (а в постель и подавно!), пока от матушки не пришло из деревни письмом благословение. Театр был тогда на гастролях, и, узнав о благословении, заморенный затянувшимся воздержанием Эдмунд улыбнулся не без ехидства:

– Ну вот и радость нам! Через неделю в Киев возвращаемся. Вы здесь венчаться желаете, или до Киева ждать будем?

Но больше Надежда его томить не стала:

– Да уж довольно мы ждали!

Эдмунд, наверное, был озадачен сдержанностью невесты, потому что отлично знал, какая репутация у кафешантанных артисток (а Надежда пришла в труппу из хора, которому приходилось часто выступать в кафешантанах). То и дело после концертов девицы получали приглашения спеть в отдельном кабинете для богатого посетителя. Многие так и хватались за «счастье». Многие – но не Надежда. То есть однажды она по дурости согласилась спеть… Но ей, дурехе наивной, и в голову не могло взбрести, что старик с бородой до пояса, называвший ее дочкой, захочет от нее не только пения. То есть даже вовсе не пения! Не дав ей и звука издать, он полез к ней и успел разорвать лиф платья, прежде чем Дежка очухалась и поняла, что вообще происходит. Но, узрев свою голую грудь, она подняла такой крик, что старик счел за благо отпустить малохольную певунью. С тех пор она стала настолько строгой, что не только улыбнуться боялась незнакомым мужчинам, но и цветов не брала после выступлений, хоть цветы эти, наверное, от сердца подносились, а не с какими-то пошлыми намерениями.

И точно такой же строгой она оставалась в замужестве. Эдмунд мог быть совершенно спокоен: Надя ему не изменит. И даже спустя несколько лет, когда она взлетела на пик славы и зачастила по стране с гастролями (супружеская жизнь Плевицких в основном проходила вдали друг от друга), а потом, к печали своей, поняла, что разлюбила Эдмунда и что он разлюбил ее, Надежда и тогда вела себя, как подобает замужней женщине: без глупостей, без вольностей, без намека на адюльтер. Ну а как же! Иначе глазки потускнеют, и голосок пропадет!

Но при виде Василия Шангина она забыла обо всем на свете. Может быть, оттого, что понимала: ну не может приключиться беды и ей самой, и глазкам ее, и голоску, и ничего, кроме счастья, не сделается от такой великой, самозабвенной любви!

По счастью, любовь была взаимной.

С точки зрения узаконений высшего света, это был кошмарный мезальянс. Шангин – аристократ, выходец из почтенного, родовитого семейства (в ее величества кирасирский полк иных не зачисляли!), Надежда – крестьянка. Талантливая, самобытная, ослепительная, но… сугубо от сохи. Впрочем, Василий Шангин всегда был человеком решительным. С той же решительностью, с какой он в 1904 году оставил университет и волонтером пошел на японский фронт, где и заслужил офицерское звание, Георгиевский крест и право учиться в Николаевской академии Генштаба, он заявил о своей любви и о намерении жениться на Надежде Плевицкой, как только будет расторгнут ее брак с Эдмундом. А пока они жили в сладостном грехе, и, зная о том, что сам государь не осуждает скандальный роман своей любимой певицы, их не смел осуждать никто другой.

Это было время бурного, ослепительного счастья. Многие потом вспоминали период перед началом Первой мировой войны как нечто особенное, феерическое, восхитительное. Ну да, конечно: на фоне сплошь черного дыма, которым вскоре оказалась затянута жизнь и который так и не развеялся… А Надежде, кроме любви, еще и не продохнуть было от приглашений: то петь в Ливадии, в Крыму, в царском дворце (после того концерта ей была подарена роскошная бриллиантовая брошь с двуглавым орлом), то в школе рукоделия императрицы в Москве, то в Петербурге, то проехаться с гастролями по Сибири, то путешествовать с Василием в Швейцарию…