Елена Арсеньева - Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного] Страница 30

– Грибочков покушали? – пробормотал Иван Васильевич. – Ну что ж, бывает. Дело житейское!

Улыбка мелькнула по тонким губам Бомелия и скрылась в рыжеватых усах.

– Однако вернемся к Екатерине Медичи, – продолжил он. – Сия матрона, что означает – достопочтенная дама, многому научилась у своих земляков и родственников. К ней приближен некий флорентиец, называемый мэтром Козимо Руджиери, который считается одним из величайших знатоков всех ядов, которые только существуют на свете, и обладает непревзойденным умением их приготовлять. Во Франции случалось, что дама получала в подарок от королевы пару тончайших перчаток, кои составили бы предмет гордости самой привередливой щеголихи. Однако стоило их надеть хоть раз, как бедная дама чувствовала недомогание, слабость, да такую, что ложилась в постель и тихо умирала… к вящему удовольствию королевы, которая недавно позавидовала ее успеху у мужчин, или ожерелью, или прическе – да мало ли чему завидуют дамы! Еще ходили слухи, будто прогневивший королеву граф – имя его я забыл, да оно и не имеет значения – умер после одного только поцелуя напомаженных губок своей любовницы. Дама тоже отдала Богу душу, но успела сообщить, что эта помада была накануне подарена ей доброй королевой.

Бомелий умолк, и Иван Васильевич, слушавший его с жадным интересом, точно сказочника, недовольно свел брови:

– А дальше что?

– Одним из любимых средств устранить неугодных с дороги и одновременно показать свою монаршую милость, – заговорил Бомелий торопливо, словно, решившись, опасался эту решимость утратить, – было пожаловать даме роскошные серьги, вдевая которые она непременно оцарапалась бы.

– Как тем ключом папы Александра! – возбужденно подхватил Иван Васильевич, и Бомелий кивнул:

– Правда вашего величества. Однако со временем Екатерина стала печься о своей репутации и не желала даже намеков на такое сходство. Она вообще была большая лицедейка, подобно всем итальянцам, а потому любила делать хорошую мину при плохой игре и изображать свою непричастность к загадочным смертям. По ее наущению и при ее соучастии незаменимый и умелый мэтр Руджиери изобрел такие яды, которые оказывали свое действие далеко не сразу. Случалось, проходило довольно длительное время, иной раз до… до полугода, прежде чем человек сходил в могилу. Особенность этих последних ядов была в том, что они действовали не сами по себе, а усугубляли проявления той болезни, коей страдал назначенный к отравлению человек. Вот только…

Наступило молчание.

Иван Васильевич не торопил Бомелия. У него вдруг высохло во рту, но спросить вина или даже воды было страшно. А что, если они окажутся отравлены?!

Глубоко вздохнув, Бомелий облизнул свои тоже пересохшие губы и хрипло проговорил:

– Люди сведущие могли угадать, что женщина была отравлена именно этим хитрым ядом, лишь взглянув на ее труп. Как бы ни было набелено и приукрашено ее мертвое лицо, ничто не могло скрыть зеленоватые тени, которые наползали от шеи на щеки и залегали вокруг глаз!

Иван Васильевич, который слушал лекаря, подавшись к нему всем телом, вдруг ощутил такой холод во всем теле, что невольно клацнул зубами. Лицо Анастасии проплыло перед его мысленным взором. Он не мог оторваться от созерцания этого любимого, даже в смерти красивого лица и пришел смотреть, как обряжают мертвую ко гробу. Восковую желтизну закрыли белилами и румянами, впалые щеки – жемчужными поднизьями, но эти зеленоватые, пугающие тени снова и снова проступали на сомкнутых веках!

– Елисей, ты хочешь сказать, что царица… ты имеешь в виду…

– Ваше величество, – с бесконечной печалью ответил Бомелий, – я уверяю вас, что царица Анастасия была отравлена! Я виновен пред вами – но вина моя в невежестве и незнании моем. Единственное, что я могу теперь сделать, это помочь вам отыскать убийцу!

– Как?…

– Ваше величество, я должен осмотреть все украшения царицы и переговорить с ее боярынями, – твердо произнес Бомелий, и в помертвелых глазах царя снова зажглась искорка жизни.

Он попытался встать, но качнулся. Лекарь поддержал его; царь со страшной силой впился пальцами в его руку:

– Найди его. Найди его – и не будет мне человека ближе тебя. Понял, государев архиятер Бомелиус?

Ночи ноябрьские были студены – сыры и промозглы, вдобавок ветрены. Да и днем ветры не щадили: выдували из всех закоулков каменного юрьевского замка даже намек на тепло. Дрова без счета улетали в каминную трубу, а русской печки – настоящей, осадистой, надолго сберегающей жар, – здесь было и днем с огнем не сыскать. Поэтому Алексей Федорович постоянно чувствовал себя простуженным, вечно зябнул – даже ночью, в постели, несмотря на то, что нагребал поверх одеяла горы мехов и спал, словно зверь лесной, забившийся для согрева в кучу осенних палых листьев. Да он и чувствовал себя лесным зверем – гонимым и обреченным… Брат Данила, который одно время делил с ним воеводство (а прямо сказать – ссылку!) в Дерпте, сиречь Юрьеве, сменившее феллинскую опалу, все еще уповал на Бога, то есть на лучшее, и, получив вызов из Москвы, умчался в столицу, лелея какие-то надежды на новый поворот судьбы Адашевых. Алексей Федорович простился с ним сдержанно, стараясь не остудить этой надежды, хотя умом прекрасно понимал ее нелепость.

Сильвестр уже умер. Имения Адашевых месяц назад отписаны на царя, то есть некогда всесильный временщик имеет только то, что на нем, да какую-то воинскую добычу в сундуках. Из них троих, «избранных», не тронут пока один лишь Курбский. Его спасает то, что он почти не высовывает носа из Ливонии, спасает война, которая затягивается, принося уже более поражений, чем побед… Они предупреждали царя, что эта затея окажется опасной!

Что это за стук? Похоже, будто горсть камешков брошена в ставень, и еще раз, еще…

Опасливо оглянувшись на дверь, Алексей Федорович подкрался к окну, припал ухом. Ого! Снова брошены камушки, такое впечатление, что прямо в голову угодили. Осторожно, стараясь не скрипнуть, вытащил тяжелый шкворень, приотворил створку, и сразу слезы вышибло на глазах порывом ветра. Моргая, уставился в сырую тьму – и ноги у него подкосились, когда разглядел почти против окна человека, шатко угнездившегося на том самом липовом суке.

Отпрянул испуганно – но сдержал крик, уловив слабый шепот:

– Это я, Шибанов! Отвори окошко пошире, сударь!

Дрожащими руками Алексей Федорович помог перебраться через подоконник насквозь промокшему ночному гостю, лицо которого было зачернено грязью – нарочно, чтоб не белело в темноте. Однако он сразу узнал характерный, ястребиный нос Васьки Шибанова – молочного брата Андрея Михайловича Курбского и наиболее близкого к нему человека.