Сидони-Габриель Колетт - Дом Клодины Страница 31

Она вернулась на следующий день, осторожная и расчётливая, как зверь в джунглях. Притихшая, сама храбрость и терпение… Она дождалась минуты, когда Муна, наевшись досыта, отпустила от себя Караван-сарая, и он, нетвёрдо держась на своих лапках, покачиваясь, побрёл по круглым камешкам в саду.

Отяжелевшая от молока, с распухшими сосками, торчащими сквозь её чёрную шерсть, она приблизилась к нему и стала подзывать его приглушённым воркованием, загадочными посулами кормилицы… И пока малыш ритмично сосал, упираясь в неё лапками, она прикрыла глаза, и её ноздри подрагивали, как у человека, сдерживающего рыдания.

И тут появилась настоящая мать со вздыбленной шерстью на спине. Она не тотчас бросилась на соперницу, но что-то прохрипела. Нуар дю Вуазен, разом пробудившись от своей материнской иллюзии, ответила лишь долгим низким ворчанием вперемешку с шипением, вырывающимся из её пурпурных уст. Душераздирающее властное оскорбление Муны прервало пререкания, соперница отступила на шаг, но тоже бросила угрозу. Испуганный взъерошенный голубоватый котёнок лежал между ними, похожий на головку чертополоха. Меня восхитило, что вместо немедленного боя, драки с летящими во все стороны клоками шерсти я присутствовала при почти внятном мне объяснении, обмене требованиями. И вдруг в ответ на инсинуацию Нуар дю Вуазен Муна совершила прыжок и с криком «Ну, это уж слишком!» обрушилась на соперницу. Та дрогнула, отскочила к липе, вскарабкалась по ней, оттуда перепрыгнула на забор и была такова, а мать умыла своего малыша, осквернённого чужачкой.

В последующие несколько дней не произошло ничего необычного. Муна волновалась, всё время была начеку и потеряла аппетит. У неё поднялась температура, нос стал сухим, она ложилась на прохладный мрамор консоли, у неё стало пропадать молоко. А откормленный, поперёк себя шире Каравансарай проводил время, нежась в доме на коврах. Как-то раз мы с Муной завтракали, и я пыталась соблазнить её подслащенным молоком с хлебным мякишем, как вдруг она вздрогнула, прижала уши, спрыгнула на пол, да так настойчиво попросила меня открыть дверь, что я последовала за ней. Слух не подвёл её; на первой ступеньке крыльца, в теньке Каравансарай сосал подлую Нуар, и оба блаженствовали; туда поспешила Муна, и там я подобрала её – обмякшую, точно женщина, лишившаяся чувств…

Так персидская кошка Муна лишилась молока, уступила свои права кормящей матери, заработала меланхолию, безразличие ко всему в ненастное время года и ненависть к чёрным кошкам в любую погоду. Она прокляла всё облечённое в тёмное руно с белой звёздочкой на груди и больше не показывает своего горя. Только когда Каравансарай слишком близко играет возле неё, она поджимает под себя, под свои увядшие соски, лапы, закрывает глаза и прикидывается спящей.

КОТЫ

Они впятером вьются вокруг неё; все пятеро принадлежат к одной породе и по примеру их предка, дикого кота, носят полоски. У одного чёрные полоски идут по розоватому фону – похоже на оперение горлицы, другой от ушей до хвоста в полосках цвета горелого хлеба по светлому красновато-коричневому фону – как левкой. Третий кажется жёлтым по сравнению с четвёртым – в чёрных бархотках, колье, браслетах по очень элегантному серовато-серебристому фону. Пятый же, исполин, сверкает дикой шубой с тысячью полосок. У него глаза цвета свежей мяты и широкие мохнатые щёки, как у тигра.

А кто же она? Да это же Чёрная. Похожая на множество других таких же – поджарая, с блестящей шёрсткой, с белой звёздочкой на груди и зрачками чистого золота. Мы окрестили её Чёрная, потому как она чёрная; соответственно, серую кошку мы зовём Серая, а самую юную из голубых персидских – Голубая. Умственное перенапряжение нам явно не грозит.

Январь – месяц кошачьих свадеб – одевает котов Отёя в самые красивые наряды и созывает для трёх наших кошек сотни три котов. Сад наполняется многоголосицей, их битвами, их запахом, напоминающим запах зелёного самшита. Одна лишь Чёрная проявила к ним интерес. Для Голубой и Серой пора любви ещё не настала, они с высоты наблюдают за мужским безумием. Пока Чёрная ведёт себя не очень достойно и не заходит далеко. Она долго выбирает в саду ветку, подрезанную в прошлом году, и использует её сперва как зубную щётку, потом для чистки ушей и, наконец, как чесалку. Она трётся об неё, чешется, всячески показывая, что довольна. Затем исполняет танец угря, вытащенного на берег: катается по земле, елозит то на спине, то на животе, пачкает шкурку, а пятеро котов дружно, как один, следуют за ней по пятам. Великолепный старейшина, не в силах дальше сдерживаться, время от времени устремляется к соблазнительнице и кладёт на неё тяжёлую лапу… Чувственная танцовщица тотчас выпрямляется, награждает неосмотрительного ухажёра затрещиной и, подобрав под живот лапы, ложится с суровым и постным выражением заправской святоши. Напрасно полосатый котище, желая выказать ей свою покорность и воздать должное её красоте, раболепно падает ниц, распластывается, поднимает лапы в воздух. Она отсылает его к прочим, в их безымянный квинтет и даёт пощёчину любому из полосатиков, нарушившему этикет и слишком близко приблизившемуся к ней.

Этот кошачий балет длится под моими окнами с сегодняшнего утра. Никакого шума, только мужественное и гармоничное «р-р-р», порой вырывающееся из глоток ухажёров. Молчаливая и сладострастная Чёрная заводит котов, а затем карает неосторожных, наслаждаясь своим мимолётным всемогуществом. Через неделю тот же самец, что стоит сейчас перед ней навытяжку, терпеливо её обхаживает и теряет аппетит, задаст ей хорошую трёпку… А до тех пор он – её раб.

А вот и шестой полосатик. Но ни один из котов не удостаивает его и взглядом. Толстый, лоснящийся, добродушный, он смолоду утратил пристрастие к любовным играм; трагические январские и лунные июньские ночи навсегда перестали быть для него роковыми. Этим утром он утомился от еды и сна. Под серебряным январским солнышком он выгуливает свою знатную шкурку и бесхитростное самодовольство, благодаря которому и получил кличку Красавчик. Он улыбается хорошей погоде, доверчивым птахам. Улыбается и Чёрной и её возбуждённому эскорту. Потрогав мягкой лапкой старую луковицу тюльпана, он оставляет её и берётся за круглый камешек. Хвост Чёрной извивается и бьёт по земле, как обрубок змеи; Красавчик устремляется к нему, завладевает им, прикусывает, а в ответ получает с полдюжины звонких и царапающих затрещин, от которых до неузнаваемости оплывает его морда. Но выведенный из ранга самцов Красавчик – полный невежда в любовных делах и знаком лишь с кодексом справедливости. Ни за что ни про что поколоченный, он, недолго думая, набирает воздух в лёгкие, отступает на шаг, а затем отвешивает Чёрной такую оплеуху, от которой та задыхается, хрипит и, вскочив на забор, удирает в соседний сад, не в силах вынести позор.