Юлия, дочь Цезаря (СИ) - Львофф Юлия Страница 32

Этот неправдоподобно счастливый человек, чьё имя звучало на устах каждого квирита, регулярно отправлял в Рим письма, наполненные словами горячей любви и трогательной заботы. Все они были адресованы одному человеку — Юлии, единственной дочери Цезаря.

Письма отца грели Юлии душу, помогали не думать о тех жестоких страданиях, которые терзали её после потери ребёнка. Боль внизу живота постепенно ослабела, прошла и мучившая её лихорадка. И только душевная горечь уходила медленнее всего — по капле, по слезинке…

Юлия лежала, пила травяные отвары, которые готовил для неё Агатон, и, закрыв глаза, прислушивалась к шороху опадавшей листвы: он казался ей тихим плеском спокойного моря и напоминал безмятежное детство, проведённое у неаполитанского залива. Сейчас, спустя столько лет, прошлое казалось ей невероятно счастливым, позлащенным ностальгией временем.

Рим, кишащий возбуждённым молебствиями народом, гладиаторские бои, шутовство уличных мимов, огни иллюминации, несущаяся отовсюду громкая музыка — всё это утомляло и отталкивало Юлию. Палатин, с его гремящими оргиями дворцами, полный празднословия и нескончаемой суеты, стал невыносим.

— Гней, милый, увези меня отсюда, — однажды взмолилась Юлия, почувствовав, что, пробудь она в Городе ещё немного — и сойдёт с ума.

Для Помпея это обращение к нему было больше, чем просьба. После того трагического дня ему казалось, что Юлия начала отдаляться от него: она уходила в себя, замыкалась в скорбном одиночестве, из которого он не мог её вырвать. Хуже всего было, когда она только молча смотрела на него. Это было красноречивое молчание, язвившее больнее, чем гневный укор. Юлия давала ему понять: в том, что случилось, была его вина. Останься он тогда в Кампании, рядом с нею, беда обошла бы их стороной…

И потом, когда сенат наделил его полномочиями наполнить рынки хлебом, а море покрыть грузовыми судами с продовольствием, он никак не мог решиться отплыть в провинции. В тяжёлых раздумиях он метался между государственным долгом и любовью к жене. Как сказать Юлии о том, что им надо на время расстаться? Как оставить её одну теперь, когда она так нуждается в нём, в его присутствии? Он видел, какой хрупкой сделала её потеря ребёнка, видел, что только его любовь придаёт ей силы, и у него недостало духу начать разговор, который мог повредить ей.

Но Юлия первой начала разговор. С удивительным спокойствием (напускным или ей вправду было безразлично?) она сказала, что сейчас Помпей Магн нужен Риму как никогда прежде и благословила его в путь. Но видят боги, как же он рвался потом из провинций домой, к ней! Когда он собирался выйти в море, поднялась буря, и кормчие не решались сняться с якоря. Тогда Помпей первым взошёл на борт корабля и, приказав отдать якорь, вскричал: «Мне нужно плыть, а жить вовсе не необходимо!»…

И вот, после стольких месяцев размолвки, она впервые высказала своё желание.

— Хочешь, мы уедем в Кампанию прямо сейчас? — отозвался Помпей на просьбу Юлии; огромная, мальчишеская радость озарила его широкое, сразу просветлевшее лицо.

Эта радость была такой искренней, что Юлия как-то сразу примирилась с ним.

— Именно об этом я и подумала, — с улыбкой сказала она и позволила ему обнять себя.

В тот же день они уехали на виллу близ Неаполя.

Солнце накалило стены огромного светлого дома, утопающего в изумрудной зелени сада; тени стали густыми и резкими рядом с ослепительным морем светом. Помпей ни на минуту не оставлял Юлию одну, он пообедал с ней, они вместе прошлись по саду.

Когда спустились сумерки, были забыты и Рим и всё то горестное, что было с ним связано. Они снова остались наедине друг с другом — в сладостной тиши кампанской виллы. Потом настала ночь, и это была блаженная, долгожданная и незабываемая ночь.

Они снова начали жить.

Как и прежде, они целыми днями ничего не делали и были очень заняты. Пили изысканное вино, катались на лодке по заливу, читали стихи греческих поэтов на скамье под тенистым деревом, играли в шашки. А по ночам сгорали от страсти, безвольно отдаваясь счастью обретения друг друга…

Между тем обстановка в Риме накалялась. Близилось время избрания новых консулов — и поговаривали, что курульные кресла скоро займут двое из триумвиров: Красс и Помпей. И что большинство магистратур уже якобы поделены между приверженцами триумвирата, лидером которого считался (не без оснований!) Цезарь, стоявший во главе своих непобедимых легионов.

Луций Домиций, при поддержке Катона выдвинутый в консулы на будущий год, стал открыто грозить, что, став консулом, он добьётся того, чего не добился претором, и отнимет у Цезаря его войско. Узнав об этом, Цезарь вызвал Красса и Помпея в Луку, один из городов своей провинции, для важного совещания.

Отложив письмо, которое привёз гонец Цезаря, Помпей задумался. Горькая досада и тревожная нерешительность знакомо сдавили грудь. Уехать теперь — когда всё стало как прежде? Когда ощущение вновь обретённого согласия и счастья кружит голову как молодое вино? Снова оставить Юлию в одиночестве?..

Сидя за своим столом в таблинии и подперев голову рукой, Помпей размышлял, как ему следует поступить. Но Юлия и в этот раз пришла ему на помощь.

— Отец приглашает меня в Луку, — радостно защебетала она, прижимая к груди свиток с печатью Цезаря. — Он пишет, что я могу — нет, я должна! — поехать к нему с тобой. И что Кальпурния поедет вместе с нами и ещё — что он разослал приглашения по меньшей мере двумстам сенаторам и их жёнам. Ах, милый, я так счастлива! Можешь ли ты представить, как я соскучилась по отцу?..

Помпей не успел ответить — Юлия внезапно побледнела и, лишившись чувств, едва не упала навзничь. Он подхватил её, бережно прижал к себе и с тревогой вгляделся в её лицо. Сейчас оно казалось ему ещё более детским и вместе с тем умудрённым — как у человека, познавшего горечь страданий и вновь обретшего бодрящую силу надежды.

Юлия прерывисто вздохнула; дрогнули чёрные загнутые кверху ресницы.

— Не пугайся, любимый, — шёпотом проговорила она, глядя Помпею в глаза. — В моём нынешнем положении такие обмороки не должны беспокоить…

Помпей уставился на неё, от растерянности открыв рот. Правильно ли он понял её слова?

— Ребёнок? — произнёс он, чувствуя, как дрожат у него губы. А увидев, как Юлия кивнула, закричал: — Ребёнок! У нас будет ребёнок! Это же чудо!

И залился оглушительным, ликующим смехом, неистово стиснув Юлию в объятиях.

Столь безмерная радость Помпея передалась Юлии, и она почувствовала себя сильнее. Исчезло уныние тяжких воспоминаний, настоящее предстало перед глазами в упоительном и радостном возбуждении. Пение птиц, детский смех, даже голоса суетившихся слуг отзывались в сердце Юлии торжеством жизни.

Она ощупывала свой живот, прислушиваясь к тому, что свершается у неё внутри, улыбалась углублённой в себя улыбкой и не уставала благодарить богов за то, что снова дали ей надежду стать матерью. А Помпею, когда он на неё смотрел, чудилось, будто она вся лучится безудержным счастьем…

— Агатон против того, чтобы ты отправлялась в столь долгий и, несомненно, опасный для тебя путь, — сурово приступила к внучке Аврелия, прервав её сборы. — Да, боги вновь благословили вас, но этот дар столь хрупок, что любая беспечность может уничтожить его… Задумайся над моими словами, Юлия, и будь благоразумна. Ты уже давно не дитя, а женщина, у которой здравый смысл должен преобладать над чувствами.

Юлия склонила голову:

— Говорить такое нетрудно, а вот откуда взять силы, чтобы суметь побороть такие чувства, как любовь к мужу и отцу?

— Сейчас для тебя единственное допустимое чувство — любовь к ребёнку, которого ты носишь. — Аврелия была непреклонна.

Юлия была глубоко опечалена новой разлукой с любимым мужем, хотя в действительности понимала, что бабушка была права.

Аврелия опекала её, указывала, что ей можно есть, а чего нельзя, когда ей надо отдыхать и когда гулять. Помпей же все дни, вплоть до своего отъезда (он согласился с доводами Агатона, хотя предстоящая разлука уже заполняла его сердце тоской), обходился с Юлией так, будто она стала какой-то удивительно ранимой, а он был обязан оберегать каждый её шаг.