Евгения Марлитт - В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) Страница 34

– Арнольдъ, поди сюда! Я буду доброй, я хочу извиниться! – сказала она вполголоса, и въ этомъ подавленномъ тонѣ слышалась такая страсть, такая любовь, что невольно можно было представить себѣ эти худыя протянутыя для объятій руки.

– Къ чему это? Я не сержусь! – послышалось въ отвѣтъ, и при этомъ онъ пошелъ еще быстрѣе. Отворилась дверь, ведущая въ садъ, и баронъ вышелъ на наружную лѣстницу. Но въ ту же минуту жена его очутилась подлѣ него… Она такъ тихо подкралась къ нему, какъ будто ея длинная тонкая фигура скользила, какъ тѣнь. Обхвативъ его руку, она заглянула ему въ лицо, и уловила на немъ выраженіе тихаго отчаянія и непреодолимаго отвращенія.

– Арнольдъ, – проговорила она съ угрозой, когда онъ, удивленный ея неожиданнымъ появленіемъ, сдѣлалъ невольное движеніе, какъ бы желая освободиться отъ тяжелаго сна, – не грѣши! Подумай о предписаніи докторовъ, которое обязываетъ тебя охранять меня отъ волненій ради моихъ слабыхъ нервъ.

Онъ не отвѣчалъ. Закусивъ нижнюю губу, онъ медленно спускался съ лѣстницы.

Его жена слѣдовала за нимъ. Она шла съ нимъ подъ руку, и для посторонняго наблюдателя эта чета, медленно направлявшаяся въ платановую аллею, могла показаться олицетвореніемъ супружескаго счастія.

– Прости, Арнольдъ! Это было безуміемъ съ моей стороны напомнить тебѣ о правахъ Штейнбрюка, – начала баронесса.

По лицу его пробѣжало выраженіе отвращенія, когда онъ, отвернувшись отъ нея, скользилъ взорами по вѣтвямъ платановъ.

– Оставь это, Клементина, не порти мнѣ прелестнаго утра невыносимыми толками „о моемъ и твоемъ“.

– Но я хочу тебѣ только сказать, что на самомъ дѣлѣ я такъ же мало думаю объ этихъ правахъ, какъ и ты, – продолжала она упорно.

– Ты ошибаешься, – я очень часто думаю объ этомъ; всякій разъ, какъ прохожу подъ этими милыми старыми деревьями и когда смотрю на домъ съ колоннами; всякій разъ, когда откладываю новую сумму въ капиталъ, который долженъ освободить у тебя изъ залога по крайней мѣрѣ это помѣстье, мой родительскій домъ.

– Какое безуміе! Развѣ ты не владѣешь всѣмъ, что принадлежитъ мнѣ.

– Нѣтъ. Я разыгрывалъ эту роль только, пока былъ живъ мой отецъ. Ты образцово ведешь свои книги, потому отлично знаешь, что со времени его смерти я не считалъ себя владѣльцемъ твоей собственности.

При этихъ словахъ его мрачное лицо прояснилось. Это невозмутимое спокойствіе, снова вернувшееся къ нему, было для шедшей подлѣ него женщины ненавистнѣе всякихъ возраженій. Она выдернула у него свою руку и сказала сердито: „очень любезно съ твоей стороны говорить мнѣ прямо въ лицо, что ты во мнѣ не нуждаешься“…

– Въ твоихъ деньгахъ, Клементина…

– Какъ справедливъ былъ инстинктъ, который съ самаго начала нашего супружества заставилъ меня видѣть въ твоемъ искусствѣ своего смертельнаго врага, – продолжала она съ возрастающей горячностью. – Ты гордишься тѣмъ, что оно тебѣ приноситъ.

Онъ медленно повернулъ голову и посмотрѣлъ на женщину, которая теперь безъ его поддержки съ нервной торопливостью шла подлѣ него по сырой еще отъ утренней росы лужайкѣ, согнувшись и съ трудомъ держа обѣими руками шлейфъ своего пеньюара.

– Мое священное искусство, – сказалъ онъ, и по губамъ его пробѣжала мягкая нѣжная улыбка. – Когда я погружаюсь въ него, какъ далеки отъ меня матеріальные интересы!… Но ты права. Одно изъ его благодѣяній то, что оно даетъ мнѣ возможность не подчиняться женской тираніи, какъ бы ей того хотѣлось. Впрочемъ, да будетъ тебѣ извѣстно, Клементина, что, еслибъ я даже не умѣлъ владѣть карандашемъ и кистью, ты всетаки никогда не добилась бы той власти, которой такъ жаждешь, такъ какъ я былъ прилежнымъ юристомъ и всегда могъ бы существовать своимъ трудомъ.

При его послѣднихъ словахъ она остановилась и гордо выпрямилась.

– Пусть будетъ такъ! – проговорила она страннымъ сухимъ тономъ. – Ты нѣсколько разъ повторилъ и доказалъ, что я въ твоей жизни ничто, и я очень глупа, что слушаю тебя такъ долго. Но я была бы еще глупѣе, еслибы не дала тебѣ почувствовать свое отсутствіе, – я уѣду. Ты до сихъ поръ не обращалъ вниманія на мои заботы о тебѣ, о домашнемъ порядкѣ и о твоихъ удобствахъ, какъ будто это все дѣлается само собой. He заслужило также ни малѣйшаго одобренія и мое умѣнье быть представительницей нашего рода, между тѣмъ, какъ высшее общество цѣнитъ это по достоинству… Такъ хорошо же! Узнай хоть разъ, что значитъ женщина въ домѣ. Попробуй справиться съ голодной ватагой, которая нахлынетъ въ домъ, съ нашей безтолковой экономкой, у которой нѣтъ никакого смысла. Я завтра утромъ отправлюсь въ давно предполагаемое путешествіе въ Римъ.

Краска негодованія горѣла на ея щекахъ. Онъ холодно улыбнулся.

– He дѣлай этого, Клементина, – сказалъ онъ. – Ты сама прекрасно знаешь, что эти путешествія по святымъ мѣстамъ со своими волненіями настоящій ядъ для тебя! Послѣ нихъ у тебя всегда бываютъ нервные припадки.

– Ты опять принимаешься за свои богохульства. Что дѣлается во славу Божiю, никогда не можетъ вредить. Больше ни слова. Я уѣзжаю завтра.

– Уѣзжай съ Богомъ! Я и не пытаюсь болѣе тебя удерживать.

Онъ равнодушно пошелъ дальше, по старой привычкѣ проводя рукой по курчавой бородѣ и устремивъ блестящій взоръ на мастерскую, выступавшую со своими свѣтлыми окнами изъ темной зелени тисовъ, а она повернула назадъ. Съ минуту она колебалась и нерѣшительно оглянулась какъ бы надѣясь, что взоръ его съ раскаяніемъ обратится къ ней, но онъ бодро шелъ впередъ, какъ будто бы онъ уже и забылъ совсѣмъ о ней. Тогда она быстро пошла къ дому… Придя въ уборную, она позвонила горничную и велѣла ей укладывать дорожные сундуки, a сама отправилась на террасу.

При возвращеніи домой и въ разговорѣ съ горничной она вполнѣ владѣла собой и была, какъ всегда, вялой и апатичной; но при видѣ приятельницы гнѣвъ снова забушевалъ въ ней.

– Сложи свой покровъ, Адельгейда! – сказала она прерывающимся голосомъ. – Твое самое горячее желанiе исполняется: мы ѣдемъ завтра въ Римъ.

Канонисса тотчасъ положила работу въ корзинку, закрыла ее крышкой и поднялась съ мѣста.

Она стояла во всемъ своемъ величіи передъ взволнованной женщиной; глаза ея горѣли мрачнымъ огнемъ.

– Берегись, Клементина, – предостерегающе погрозила она пальцемъ. – Ты играешь своей душой. Твоя несчастная страсть толкаетъ тебя отъ одного грѣха къ другому. Ты ѣдешь въ Римъ не по влеченію вѣры, тебя гонятъ туда гнѣвъ, упрямство и тайное желаніе своимъ отсутствіемъ возбудить тоску въ сердцѣ твоего холоднаго равнодушнаго мужа.

Баронесса вздрогнула и какъ будто хотѣла броситься на проницательную неумолимую обличительницу и зажать ей ротъ, но та стояла, какъ вкопанная, и только подняла какъ бы для защиты свою прекрасную бѣлую руку, ея большія черныя брови поднялись и придали ея чертамъ выраженіе желѣзной строгости.