Анастасия Туманова - Княжна-цыганка Страница 34

– Да что ты, дура, как по мертвому голосишь? Вернусь…

– Когда?!

– Не знаю. И хватит выть, иди лучше вправду воды принеси. – Сенька с силой оторвал от себя руки сестры. Глядя ей прямо в лицо, сумрачно предупредил: – И не дай бог кому скажешь, о чем мы тут толковали. Ты мне слово давала. Никому… а ей – тем боле. Ясно?

Дина, давясь рыданиями, навзничь упала на перину. Сенька встал и, не глядя больше на сестру, быстро вышел из шатра. Над степью уже разворачивался бледным сиянием рассвет, гасли звезды, таял, растворяясь в набежавших ранних облачках, поблекший лунный диск. От шатров слышались сонные голоса цыганок. Спины лошадей матово блестели от росы. Вороной, которого хозяин никогда не спутывал, подбежал и ткнулся в плечо Семена. Тот, зло оттолкнув коня, быстрым шагом пошел к реке. Вороной с минуту задумчиво смотрел себе под ноги; затем тряхнул головой и неспешно тронулся следом.

Через три дня обнаружилось, что ни красного командира, ни Сеньки в таборе нет. Пропали также и вороной, и гнедая кобыла деда Ильи, приблудившаяся к табору после боя под Безместным.

– Сманил-таки, черт, парня… – яростно плюнул в остывшие угли костра дед Илья. И ушел в шатер, не слушая ни тихих всхлипываний бабки, ни рыданий Дины.

Цыгане растерянно переглядывались. То, что красный гаджо, едва встав на ноги, умчался воевать, новостью ни для кого не казалось. Также никто особенно не удивился уходу Сеньки: некоторые даже недоумевали, как он выдержал в таборе два месяца – после того, что случилось весной. Да и с Динкой все это время они спали врозь и почти не разговаривали… Но никто не мог понять, отчего рыдает, как сумасшедшая, Дина, которая, по мнению цыган, от счастья должна была плясать и скакать вокруг табора без устали. Несколько любопытных девчонок подобрались к шатру Дины на разведку – и тут же кинулись прочь с испуганным писком: заплаканная бабка Настя замахнулась на них сковородкой.

– Чтоб духу вашего здесь не было, вороны безголовые, с вашими языками! Не до вас, трещотки! Поналезли, до всего им дело есть, всюду свои носы длинные просунут, пошли вон!!! Без вас тошно!

И никто не заметил, как Мери, прямая и тоненькая, не опуская головы, уходит прочь от палаток.

Она дошла спокойным, мерным шагом до берега реки, поднялась на обрыв… и тут силы оставили ее. Без единого слова, как подкошенная Мери упала на колени, затем – навзничь на теплую, еще сырую от росы траву, зарылась лицом в жесткие стебли. Сухие рыдания колом встали в горле, и девушка вдруг почувствовала, что кричит – кричит беззвучно, отчаянно, колотясь о землю головой, так, как не кричала она даже в день гибели матери. От безнадежной смертной тоски в глазах стояла тьма. Мери задыхалась от слез, и жуткое осознание того, что теперь она действительно одна, что рядом с ней – никого, надвигалось все ближе.

Солнце уже поднялось высоко над степью, когда Мери кое-как сумела оторвать от земли отяжелевшую, разламывающуюся от боли голову. Шатаясь и оскальзываясь, девушка спустилась к реке, зашла по пояс в воду – быструю, чуть слышно журчащую, водоворотами закручивающуюся вокруг ног и вздувшейся юбки. Под босыми ступнями катались, скользили камешки; юркие рыбки, с испугом разлетаясь в стороны, задевали колени. Наклонившись, Мери долго плескала воду себе в лицо. Наконец, убедившись, что это не помогает и слезы продолжают ползти по щекам, она глубоко вздохнула и погрузилась в воду с головой, не закрывая глаз. От холода захватило дух, перед глазами задрожала зеленоватая, стеклистая, высвеченная солнцем вода, Мери увидела рядом с собой собственные косы, превратившиеся в кусты колышущихся водорослей, бледное пятно солнца наверху. В груди закололо, и она с шумом, подняв столб брызг, выскочила на поверхность.

– Меришка, Меришка! Меришка-а-а! – донеслось от табора сразу несколько девичьих голосов. – Меришка, кай сан? Традаса! Традаса![37]

Охнув, Мери кое-как отжала косы, протерла глаза и, путаясь в тяжелой, облепившей ноги юбке, помчалась к табору, где цыгане уже сворачивали шатры.

До Крыма добирались две недели, и все эти дни она прожила как во сне. Мимо проплывала цветущая голубыми и желтыми шарами, пестрая, будто цыганская шаль, бесконечная степь, опрокинутое над ней прозрачное небо, багровые с золотом закаты, розовые, ясные восходы, теплые вечера, седой туман над балками, костры, горящие перед палатками, низкие, дрожащие звезды над ними. Словно сквозь пуховую перину, доносились голоса цыган, смех девчонок, лошадиное ржание, скрип колес и звон посуды, песни по вечерам. Время от времени через эту перину пробивались вопросы, кто-то о чем-то спрашивал ее, Мери что-то отвечала, но что – не помнила уже мгновение спустя. Слез не было – даже по ночам, – но и сон не приходил тоже. Лежа на разостланной перине возле угасших углей и смотря в фиолетовое, в россыпи мерцающих искр небо над головой, Мери все думала: почему?.. Почему он ушел, почему ни слова не сказал ей, не захотел проститься, не предупредил даже взглядом?.. И надолго ли? И вернется ли? А если вернется, то к ней ли?.. И как же, боже мой, как тут она без него?..

Цыгане добрались до Ялты теплым, душноватым вечером, обещающим ночную грозу. Солнце село в тяжелые тучи, напоследок высветив все небо алыми тревожными полосами, в степи примолкли птицы, стихли кузнечики. За лиманом уже лениво погромыхивало, но ветра еще не было, и степной ковыль стоял неподвижно. Цыгане, озабоченно поглядывая на небо, торопились с ужином, прятали в шатры подушки и перины, цыганки снимали с колючих кустов выстиранное белье. Мери сидела у шатра деда Ильи, равнодушно наблюдая за тем, как в котелке бурлит варево, и изредка помешивала его ложкой, привязанной к длинной палке. Старая Настя возилась с подушками, вполголоса напевала. Мери машинально прислушивалась к сложной, смутно знакомой мелодии без слов, силясь вспомнить, что это за романс.

– Меришка! Меришка! Эй, Меришка, ты окаменела, что ль, милая моя?! Девки, вот, ей-богу, сейчас водой ее оболью!

– Нет… Что?.. – С трудом очнувшись от своих мыслей и сообразив, что ее уже давно зовут и дергают за рукав, Мери помотала головой. Подняв глаза, увидела, что перед ней стоят человек шесть девчонок – серьезных, нахмуренных.

– Чего вам, чаялэ?

– Да ничего. Мы – так… – запинаясь и почесывая одну босую ногу о другую, за всех ответила большеротая Брашка. – Мы знаешь чего? Вот…

В тот же миг что-то посыпалось на колени Мери. В первое мгновение она испугалась и чуть не вскочила, но тут же увидела, что Брашка трусит ей на юбку из своего подвязанного подола черешню. Ягод было много – крепких, темно-красных, лоснящихся. Две из них нырнули в котел, и Брашка отважно сунулась за ними голой рукой.