Мария Лоди - Мечта Страница 35

Случай Эмиля Оливье в третьем избирательном округе был более сложным. Оливье, один из императорских министров, променял республиканские симпатии своей юности на оппортунизм, заставлявший теперь пуристов смотреть на него с сомнением. Его обвиняли в том, что он смиренно следовал имперской политике, предал свои принципы и своих друзей. Эмиль Оливье понятия не имел о том, насколько он непопулярен, и надеялся одержать легкую победу над Данселем, фанатичным оппозиционером, на годы высланным за пределы страны за свои республиканские взгляды.

Отказываясь прислушаться к советам своих хорошо информированных друзей, Эмиль Оливье был настроен на то, чтобы победить любой ценой. На свои деньги он арендовал обширный зал театра Шатле, отведенный для предвыборных митингов, и разослал приглашения своим сторонникам.

Но это не принесло ему успех. Толпа, прослышав о митинге, ворвалась в зал и вытолкала приглашенных. Оливье был окружен возбужденными людьми, и пришлось вызвать полицию. Журналисты Тома Бек, Шапталь и Дагерран достали разрешение присутствовать на этом митинге, чтобы услышать, что скажет Оливье. Тома собирался полностью описать митинг в следующем номере своей газеты.

Небольшая газета, выходящая дважды в неделю под предложенным Марийером названием «Демейн», впервые появилась больше недели назад. Чтобы сохранять расходы на ее выпуск на невысоком уровне, материал компоновался очень кратко и газета выходила всего на четырех страницах, занятых живым и едким текстом. Такой и хотел ее видеть Тома. Персонал редакции работал весь день в кафе «Саламандра» на площади Сент-Мишель. Официальный офис представлял собой не более чем мансарду в одном из старых зданий на улице Сент-Андре-дез-Арт, где составлялись планы и хранились архивы.

В тот вечер все трое, Шапталь, Дагерран и Тома, пошли на митинг. Вторжение толпы не слишком удивило их.

— Этого следовало ожидать, — сказал Шапталь. — Беднягу Оливье съедят живьем.

Публика поднималась со своих мест, все более возбуждаясь, и министр торопливо ретировался. Было много крика, люди пели «Марсельезу».

— Это может скверно обернуться, — сказал Тома, наблюдая, как люди потоком вливаются в зал и собираются толпой вокруг авансцены, служившей трибуной для ораторов.

Трое журналистов проложили себе путь к запасному выходу и оказались на узкой боковой улице. Со всех сторон прибывали полицейские, и комиссар прошел внутрь, чтобы потребовать немедленного закрытия театра. Толпа проталкивалась обратно, атмосфера, и без того напряженная, становилась угрожающей.

Обычная полиция была бессильна совладать с враждебной толпой, и в помощь ей прислали одну из центральных бригад. Их посылали только в случае серьезных беспорядков. Удары жесткими жгутами, скрученными из полицейских накидок, тяжело падали на подставленные спины и бока. В панике значительное число бесчувственных тел было растоптано под ногами толпы.

Дагерран взглянул на Тома, который с побледневшим лицом и стиснутыми губами издали смотрел на побоище. Он коснулся его руки:

— Пойдемте. Сейчас мы не должны допустить, чтобы нас могли арестовать. У нас есть более важные дела.

На обратном пути они прошли боковыми улицами позади театра по направлению к Сене. Тома, кратко пожелав доброго вечера своим друзьям, сказал, что должен идти домой.

— Что с ним такое? — спросил Шапталь, когда Тома покинул их.

— Вы имеете в виду Бека? — сказал Дагерран.

— Да, — ответил Шапталь. — Что случилось с ним? Разве вы не заметили, какой он нервный и раздражительный? То он проявляет бурную деятельность, то вдруг сразу его ничего не интересует. Никогда не видел его таким.

— Возможно, повлияло пребывание в тюрьме.

— Ба! — воскликнул Шапталь, пожав плечами. — Бек никогда не был человеком, которого могли бы изменить несколько месяцев тюрьмы. Я говорю вам, он человек твердый. Это настоящая крепость.

— Может быть, смерть Марийера… — предположил Дагерран.

— Это, конечно, повлияло на него, но не в такой степени. Есть что-то еще, мой друг, о чем он не сказал нам. И если вы захотите знать мое мнение, то я думаю, что здесь, вероятно, замешана женщина…

— Мари?

— Нет, — сказал Шапталь, — едва ли.

— Смотрите, — сказал Дагерран, — он остановился на другой стороне набережной и смотрит на Сену. А говорил, что торопится: видно, только затем, чтобы избавиться от нас.

— Идите к нему, Дагерран. Попытайтесь отвлечь его от себя самого. Возможно, ему станет лучше.

Оставив Шапталя, Дагерран быстро перешел набережную. Погруженный в свои мрачные мысли Тома курил и не слышал, как тот подошел.

— Нет ли у вас огонька? — произнес Дагерран.

Тома быстро повернулся и, узнав его, молча протянул коробок спичек. Они постояли рядом.

— Кажется, здесь спокойно, — заметил Тома, оглядываясь на опустевшую площадь Шатле. — Этих легавых отозвали.

— Да, они вернулись в свою конуру, — подтвердил Дагерран. Он подождал и добавил: — Вам бы хотелось остаться одному? Может быть, мне лучше уйти?

— Нет, — ответил Тома, продолжая спокойно курить. Его суровый профиль четко вырисовывался на фоне темноты. Долгое время оба молчали.

— Вы так быстро оставили Шапталя, — вдруг сказал Тома, — и пошли прямо сюда. Вам хочется поговорить со мной?

Они не смотрели друг на друга.

— Нет, не в этом дело, — сказал Дагерран. И после короткого молчания добавил: — Послушайте, я вполне могу довериться вам. Шапталь беспокоится о вас. Он считает, что вы находитесь в слишком напряженном нервном состоянии. Он наблюдает за вами, как настоящая наседка. Послал меня, чтобы я попытался выяснить, что с вами. — Дагерран рассмеялся и хлопнул Тома по спине. — Ничего серьезного, не правда ли, Бек? Вас беспокоит новая газета? Я понимаю. Чувствую то же самое. Надежда может иногда причинять боль. Шапталь старше. И он слишком толстый, чтобы испытывать энтузиазм, поэтому он и не понимает.

Не говоря ни слова, Тома раздавил каблуком свою сигару.

— Иногда я думаю, — сказал он наконец, — не слишком ли и я стар для такого энтузиазма. — Он устало посмотрел на Дагеррана. — Да, иногда я думаю, не является ли надежда, о которой мы говорим, надежда на лучшую, свободную жизнь, основанную на равенстве и совести всех людей, иллюзией, порожденной нашими собственными умами. Чего мы добились? Упразднили некоторые виды рабства только для того, чтобы завести новые. Наш образ действий не более, если не менее, передовой, чем раньше. Мы утратили культ красоты и заменили его бессмысленными табу. Что же изменилось в реальности? Те же силы делят между собой мир. Бедные зарабатывают на жизнь тяжелым трудом. И если мы больше те бросаем преступников львам, то вместо этого посылаем своих молодых людей погибать под пулями ради притязаний на величие в интересах немногих спекулянтов.