Сара Маклейн - Распутник Страница 36

Пенелопа провела пальцами по позолоченным буквам на корешке (полная история британской аристократии), потертым от частого использования. Для человека, так радостно избегающего светское общество, Майкл слишком часто пролистывает этот том.

Она вытащила книгу с полки, провела рукой по кожаному переплету и раскрыла ее наобум. Томик раскрылся на самой часто читаемой странице.

Запись о маркизах Борн.

Пенелопа провела пальцами по буквам, по длинному списку мужчин, имевших этот титул до Майкла. До сих пор.

А вот и он. Майкл Генри Стивен, десятый маркиз Борн, второй граф Арран, родился в 1800 году. В 1816 году получил титул маркиза Борна для себя и своих наследников мужского пола, плоти от плоти своей.

И пусть он изображает, что ему наплевать на титул... но он по-прежнему остался с ним связанным, иначе эту книгу не вытаскивали бы так часто. При этой мысли ей стало приятно. Значит, он все-таки думает о своей жизни в Суррее, о своей земле там, о своем детстве, о ней.

Может быть, он ее все-таки не забыл — так же, как она не забыла его.

Пенелопа поставила книгу на место и осторожно приблизилась к кровати, изучая огромный предмет мебели более внимательно, рассматривая темное покрывало, гадая, не бархат ли это, соответствует ли он драпировке вокруг кровати. Слегка наклонилась и протянула руку, чтобы пощупать его.

Почувствовать место, где он спит.

Покрывало оказалось вовсе не бархатным.

Это был мех. Мягкий, роскошный мех.

Ну разумеется! Как же иначе.

Она погладила покрывало и на какой-то миг вообразила, как прекрасно лежать в этой постели, закутавшись только в темноту и мех.

И в Майкла.

Он распутник и негодяй, а его кровать — сама по себе приключение.

Мягкий мех манил, искушал лечь, насладиться его теплом, его порочностью. Едва эта мысль пришла в голову, Пенелопа бросила стакан на пол и забралась на кровать — так ребенок в поисках бисквитов залезает на полки в кладовой.

Это было самое мягкое, самое роскошное покрывало во всем свете.

Она перекатилась на спину, широко раскинула руки и ноги, наслаждаясь тем, как пух и мех укутывают ее, принимая на себя ее вес, позволяя погрузиться в них в чистом, беспримесном блаженстве.

Ни одна кровать не должна быть такой удобной.

Но его, разумеется, была.

— Он развращен, — вслух объявила Пенелопа комнате, прислушиваясь к тому, как эхо затихает в темноте.

Она подняла вверх руки, ставшие почему-то тяжелее обычного, потянулась к балдахину над головой, погрузилась еще глубже в покрывало, закрыла глаза, повернула голову и потерлась щекой о мех.

Пенелопа вздохнула. Казалось несправедливым, что в такой кровати никто не спит.

Мысли ее замедлялись, словно текли где-то под водой, она остро ощущала, как тело ее погружается все глубже в перину.

Должно быть, ради этого дивного расслабления люди и пьют.

Мысль ей очень понравилась.

— Похоже, ты заблудилась.

Пенелопа открыла глаза, услышав голос, низкий и негромкий в темноте, и обнаружила своего мужа. Тот стоял у кровати и смотрел на нее.

Глава 10

«Дорогой М.!

Не получив от тебя никакого ответа по-английски, я подумала, что вдруг ты напишешь мне на других языках. Предупреждаю, тут будет и латынь (возможно, с ошибками).

Ecrivez , s ’ il vous plait

Placet scribes

Bitte schreiben Sie

Scrivimi, per favore

Ysgrifennwch, os gwelwch yn dda[4] .

Признаюсь честно, с последним мне помогла одна из кухонных работниц-валлиек, но на мое отношение это не повлияло.

Пожалуйста, напиши — П.

Нидэм-Мэнор, сентябрь 1816 года».

Ответа нет (ни на одном языке).

Как совладелец самого роскошного игорного ада Лондона, Борн не был чужд соблазнам. Он специализировался на грехе. Был лично знаком с пороком. Знал, как притягивает изумрудное сукно на бильярдном столе, понимал, как начинает колотиться сердце, стоит услышать стук костей, помнил ощущение, когда словно стоишь на краю обрыва и ждешь той единственной карты, которая может подарить тебе состояние — или отнять его.

Но он в жизни своей не испытывал искушения такого острого, как это, такого зова греха и порока, звеневшего у него в голове, когда он смотрел на свою новоиспеченную целомудренную жену, лежавшую на его меховом покрывале в одной ночной рубашке.

Его пронзило желание, мощное и настойчивое, он с трудом сдерживался, чтобы не наклониться и не разорвать ее рубашку пополам, чтобы она нагой предстала его взгляду, и рукам, и губам на весь остаток ночи.

Сделать ее своей.

Вспыхнул гнев, головокружительно сочетаясь с вожделением, а она заморгала ему навстречу, так медленно и томно в мерцающем пламени свечи. Ее еле заметная улыбка вызвала почти непреодолимое желание сорвать с себя одежду, упасть рядом с ней в постель, прижать ее нежную к кожу к меховому покрывалу и показать ей, каким восхитительным может быть порок.

Она снова моргнула, и он почувствовал возбуждение. Превосходно сшитые брюки внезапно сделались тесными.

— Майкл, — прошептала она, и в ее голосе прозвучал намек на радость, что никак ему не помогало. — Ты же не должен был прийти.

Однако он здесь, все равно что лис, забравшийся в курятник.

— Ты ждала кого-то другого? — Сказанное даже ему показалось слишком грубым, наполненным смыслом, которого она не поймет. — Это пока еще моя спальня, разве нет?

Она улыбнулась:

— Ты пошутил. Конечно, твоя.

— Тогда почему я не могу тут быть?

Кажется, вопрос ее озадачил. Она наморщила носик.

— Потому что предполагается, что сейчас ты со своей богиней. — Она закрыла глаза и снова зарылась в мех, что-то негромко мурлыча от удовольствия.

— С моей богиней?

— Ммм. Элис сказала, что ты тут не ночуешь. — Она попыталась сесть, но пуховая перина и меховое покрывало затрудняли движения. Майкл заметил, как ночная рубашка соскользнула, обнажая округлость дивной груди. — Ты всегда такой молчаливый, Майкл. Пытаешься меня запугать?

Он изо всех сил постарался говорить спокойным тоном:

— А я тебя пугаю?

— Иногда. Но не сейчас.

Она подползла к нему, встала на колени, наступила одной коленкой на подол рубашки, ткань натянулась, и Борн поймал себя на том, что молится — пусть бы рубашка сползла еще на дюйм ниже... хотя бы на полдюйма. Только чтобы обнажился один из ее безупречных розовых сосков.

Он решительно отогнал эту мысль. Он мужчина тридцати лет, а не двенадцатилетний мальчишка. И не должен вожделеть свою жену, которая сейчас покачивается перед ним, испытывая на прочность ткань своей ночной рубашки, а заодно здравость его рассудка.