Роберта Джеллис - Гобелены грез Страница 36

Для Хью не составляло особого труда убедить свой беспокойный ум и подавить желание, которое, как он знал, является несбыточным. Но стоило ему уснуть: все преграды рухнули и во сне он поднимался по лестнице в башню Одрис, ожидавшей его с открытыми объятиями. Она была теплой, нежной и обнаженной; он склонился, коснувшись губами розовых сосков ее грудей, затем опустился на колени, чтобы поцеловать светлые пряди на бугорке Венеры, найти своим языком маленький язычок в ее нижних устах. Она прижала его голову к себе, щекотала его уши, поглаживала шею, дрожала и стонала… и Хью опять просыпался, широко раскрывая рот и ужасаясь развратности своих снов. Только он не ощущал ничего, похожего на разврат.

Хью знал, что такое разврат. Когда он был еще мальчишкой, сотоварищи — оруженосцы и другие, с которыми он находился в услужении, подстрекали его колкостями и насмешками вступить в первую связь с одной из шлюх. Он сознавал, что это деяние было грешным и бесстыдным, удовольствие полученное им, смешалось с отвращением и ужасом. Исповедь и на удивление легкое раскаяние, изгнали ощущение страха, однако чувство отвращения осталось. И хотя Хью вступал в связь с женщиной, когда его желание становилось достаточно сильным, он не испытывал при этом наслаждения, как от чистого, незапятнанного акта. Он никогда так не ласкал купленную женщину, как грезил ласкать Одрис. О ласках он узнал из рассказов от других: — одни добросовестно пытались обучить его, а другие, немногие, дразнили его, подстрекая к применению насилия, которое они расценивали как особую извращенность в интимных отношениях. И все же во сне Хью не чувствовал ни бесстыдства, ни отвращения. Да, тело его жаждало, но с чистой радостью, не оставляющей безобразных отметин.

И тем не менее разрешить себе ощущать такое влечение к Одрис было опасно. Очнувшись, Хью чувствовал лишь тихую грусть и сильную решимость, о которой она никогда не должна догадаться, иначе будет встревожена его пылкой страстью. Не давая себе снова заснуть, он открыл глаза, возблагодарив судьбу за то, что увидел тусклый серый рассвет, просачивающийся сквозь ставни. Хью, скрестив руки за головой, с удивлением думал о том, доставит ли опять Одрис удовольствие его роль телохранителя или она предпочтет самый простой способ, оставшись у себя в комнате. Его глаза, блуждая, остановились на проеме, ведущем в южную башню. Он едва ли сознавал, куда глядел. Его ум с удовольствием пребывал в забавных воспоминаниях о предыдущем вечере. Медленно, по мере того как светало, он стал различать очертания темной массы около дверного проема, — и когда она пошевелилась, понял, что кто-то там спал.

Это Бруно, — сначала подумал он. Однако Бруно лежал рядом с ним, и Хью не помнил, чтобы тот покидал свое ложе. Он повернулся и посмотрел, Бруно был на месте. Нахмурясь, Хью приподнялся на локте и увидел, что в ряду скамеек, на которых спали рыцари вблизи камина, одна пустовала. Он глухо выругался. Ясно, что один из рыцарей Стефана не укладывался и поджидал Одрис, чтобы схватить ее, когда она будет сходить вниз. Хью начал стягивать шерстяное одеяло, покрывавшее его, и отогнал мысли, завладевшие им. Одрис, вероятно, не сойдет до обедни, и не стоило затевать ссору с людьми Стефана. Он может наблюдать со своего места до тех пор, пока все не проснутся.

Едва Хью заставил себя лечь, как в дверном проеме в башню показался силуэт в плаще и капюшоне. Он бесшумно двигался через зал к наружной двери. Эта дверь была заперта на щеколду, но дверная решетка не была поставлена, — в самом деле, когда ложились спать, Хью слышал, как один из оруженосцев сказал в шутку своему соседу, что нет смысла огораживать дверь решеткой, если враг уже находится внутри. Силуэт в капюшоне открыл дверь и выскользнул наружу. Так как спавший вблизи порога не шевельнулся, то глаза Хью, естественно, следили за движением силуэта, и он стал подумывать не ошибся ли, приняв служанку, вышедшую по какому-то поручению, за Одрис.

Однако, как только дверь закрылась, лежащая фигура поднялась и, натягивая на плечи плащ, поспешила вслед. Хью тоже поднялся, злясь на то, что сразу не догадался надеть верхнюю одежду и обувь, как только увидел фигуру около двери, ведущей к Одрис. Это были единственные предметы одежды, снимаемые им и другими оруженосцами, не удостоенными такой роскоши, как скамья и пуховый матрац, защищавшие от сквозняков во время сна. Он сожалел, что Одрис побеспокоили, но не чувствовал тревоги, так как сама мысль о возможности насильно склонить ее к замужеству не приходила ему в голову. Поэтому он не торопился, одеваясь, и даже нашел время причесать свои непослушные огненные волосы и прополоскать рот.

У Одрис вызвало раздражение, когда Уорнер де Люзорс ворвался за ней по пятам в конюшню и приветствовал ее комплиментом, исполненным грубой лести и нелепости. Он сравнивал ее красоту с яркостью восходящего солнца. Одрис не удостоила его ответом, а лишь резким кивком головы, сознавая, что тот может впасть в ярость, но была слишком нетерпеливой, чтобы осторожно от него избавиться. По ее мнению, для столь решительного преследования недостаточно и холодной вежливости, тут скорее пригодилась бы грубость.

Она повернулась в сторону Люзорса, чтобы взглянуть на сокольничего, ожидавшего госпожу в конюшне с рассвета по распоряжению, отданному еще накануне вечером. Оба они стояли около насеста с великолепным соколом; птица повернула свою накрытую чепцом голову и раскрыла клюв, издавая шипение в ответ на голос Люзорса, слегка расправив крылья. Одрис произнесла мягкий воркующий звук и погладила птицу большим гусиным пером, после чего та успокоилась.

— А он достаточно приручен? — обеспокоенно спросил сокольничий, когда понял, что его хозяйка не желает обращать внимания на вторгшегося. — Только вы выпускали его, и, как видите, он не любит мужские голоса, кроме моего.

— Я знаю, — ответила Одрис. — У моего дяди не было возможности заниматься с ним. И все же это самый чудесный сокол из всех, которые у нас есть, и я желаю сделать королю богатый подарок, потому что уже отказала ему в том, ради чего он прибыл.

— А как насчет Уорлока? — спросил сокольничий, проходя в глубь конюшни к следующему насесту.

Одрис последовала за ним, не обращая внимания на Люзорса, скрежетавшего зубами от ярости. Пока она обсуждала с сокольничим достоинства второго сокола, Люзорс решил, что его план потерпел крушение и уже повернулся, собираясь уйти, когда Одрис сказала:

— Думаю следует предупредить дядю о моем решении. Иди и объясни ему, в чем дело. — Сокольничий удивленно вытаращил глаза, а Одрис добавила: — Я уезжаю и не вернусь, пока не уедет король. Теперь иди, Нильс, и постарайся передать это дяде наедине.