Анна Дэвис - Шкатулка с драгоценностями Страница 37

Долгожданное возвращение на деле оказалось совсем не таким, как все ждали. Улыбки Джорджа казались наигранными. Он был вежлив, неуклюж и раздражителен. Казалось, он все еще что-то скрывает. Это ощущалось и в постели, и за чтением газет, и за работой в Сити, и в пабе со старыми друзьями. Поздно вечером Грейс часто слышала, как Нэнси плачет и в чем-то укоряет его. Его ответы были короткими и спокойными.

В глубине души Грейс радовалась отчужденности Джорджа. Одно дело — высказывать на бумаге отсутствующему и молчащему Джорджу все свои тайны и сокровенные желания, и совсем другое — снова жить с ним под одной крышей! Даже находиться в комнате вместе с ним было мучительно. Того, что он о ней знал, не вернешь обратно. Но к этому времени она уже начала работать, рано уходила из дому и поздно возвращалась. Грейс начала тайно копить деньги на взнос за собственную квартиру.

В 1919 году стало еще хуже. Джордж отсутствовал все чаще и чаще, напивался все сильнее и сильнее. Его угрюмое молчание перемежалось вспышками гнева. Последней каплей стал ужасный двадцать первый день рождения Нэнси. Но когда Грейс сообщила о предстоящем переезде в маленькую квартирку в Бейсуотере, Нэнси схватила ее за руку и умоляла не уезжать.

— Мне одной с ним не справиться… Он слушается только тебя! Да, тебя! При тебе он сдерживается, потому что не хочет, чтобы ты плохо о нем думала! Наедине же со мной ему все равно, что говорить и что делать!

— С тобой же остается мама, — резонно заметила Грейс.

— Грейси, пожалуйста, останься еще на некоторое время. Мне нужно, чтобы ты помогла мне вернуть его на путь истинный. Если бы ты могла проводить немного времени с ним… Говорить с ним…

Так начались ежедневные совместные прогулки Грейс и Джорджа по Пустоши. Говорили мало, а зачастую просто молча шли под руку. Им было легко молчать вместе. Он, казалось, расслаблялся в ее обществе. Иногда они присаживались на скамейку ближе к вершине Парламентского холма, где он когда-то признался ей в своих чувствах. Сидя там, Грейс думала об этом и знала, что он тоже об этом думает. При приближении к Тофтс-Уолк он начинал напрягаться. К тому времени, когда они возвращались домой, молчание становилось гробовым.

Нэнси, похоже, была ей бесконечно благодарна.

— Мы просто гуляем, — говорила ей Грейс. — А иногда сидим. Он ничего мне не рассказывает. Ничего о войне. Ничего о тебе. Не вижу, чтобы это могло чем-нибудь помочь.

— Но это помогает.

И очевидно, помогало. Он медленно, но верно оттаивал и смущался. Больше времени проводил дома. Стал меньше пить.

Прогулки продолжались. Однажды, когда они сидели на скамейке, Джордж протянул ей руку, и она вложила свою в его ладонь. Больше ничего — только ее рука в его руке. По возвращении домой остаток дня он пребывал в приподнятом настроении. На следующей прогулке Джордж снова это сделал. И на этот раз они сидели вместе гораздо дольше. Она чувствовала его дыхание, чуть заметные движения его тела. Тепло их соединенных рук. Но она не позволяла себе повернуться и посмотреть на него, продолжая глядеть на расстилающийся перед ними пейзаж.

В следующий раз, когда они вот так сидели, она все-таки повернулась и посмотрела на него: на золотистые пряди в медных волосах, на его бледное, исхудавшее лицо — исхудавшее от несчастий и, вероятно, воспоминаний, которыми он не мог поделиться ни с кем. Его карие глаза не были так спокойны, как до войны. Но они больше не были пустыми, как тогда, когда он вернулся домой.

— Можно обнять тебя, Грейс? — спросил он. — Только обнять!

Она пододвинулась ближе, и он обнял ее. Наклонившись к нему, она положила голову ему на грудь и среди шороха падающей листвы услышала биение его сердца.

Им было удобно сидеть, обняв друг друга, и это впоследствии случалось не раз. Они сидели все дольше и дольше, даже когда наступила зима и на Пустоши стало холодно, мокро и ветрено. Когда они касались друг друга, между ними пробегал ток, дающий силы обоим. Всякий раз, когда это случалось, Грейс ощущала, насколько очевидно и естественно просто поднять голову и поднести губы к его губам, но знала, что эту границу она переходить не должна. То, чем они занимались вместе, было не так уж невинно, но в этом присутствовала какая-то неопределенность. Им просто не следовало переходить границу.

И все же в один снежный январский день, когда они сидели, прижавшись друг к другу, на скамейке, наступил предел.

«Дело в том, — говорила она себе, — что я все больше и больше заостряю на этом внимание, и он, думаю, тоже. Чем больше мы сопротивляемся, тем более одержимыми становимся. Может быть, если мы сдадимся, нам удастся это успешно преодолеть?»

Теперь она была готова сделать это в любой момент. Она была готова поднять голову и поцеловать его. Это обязательно должно было произойти.

Пустошь была занесена снегом. Влажные хлопья медленно падали на их головы, на их плечи. Где-то вдалеке какие-то дети с визгом играли в снежки. Но это было очень далеко. Грейс сделала вдох, чтобы успокоиться… А Джордж, по-прежнему обнимая ее, заговорил.

Он рассказывал, как в октябре 1915 года его рота, сидя в траншее, ждала приказа о наступлении на Бассэ в битве при Лоосе. Они рассчитывали, что придется подождать несколько часов, но просидели там под дождем и в грязи почти неделю, оглушая себя огромным количеством виски, чтобы не сойти с ума. Спали поочередно. Вокруг них везде лежали трупы их погибших товарищей. С каждым днем те становились все страшнее и страшнее, разлагаясь, распухая, чернея и источая тошнотворный смрад. Обнаглевшие крысы, не боясь живых, раздирали эти останки. Зловоние, говорил Джордж, было невыносимым.

Он рассказывал о солдате полка из Восточного Суррея, умиравшем на нейтральной полосе.

— Мы слышали, как он кричит от боли. Он кричал и кричал, и это было ужасно: мы слышали, но не могли ему помочь. Артобстрел был очень сильным. Он извинялся за переполох, который нам устроил. Когда его, мертвого, наконец подобрали санитары, у него был закушен кулак, чтобы мы не слышали его криков и чтобы никто из нас не предпринял безумной попытки спасти его.

Мы тогда так и не перешли в наступление. В конце концов нам сообщили, что представление окончено и надо возвращаться.

Грейс посмотрела на него, ожидая увидеть слезы, но его лицо побелело от гнева.

— И знаешь, что было самым трудным? Мои краткие визиты домой! Вся эта фальшивая «домашняя служба» при нормальной жизни! Женщины, вроде твоей матушки, щеголяющие в мундирах, абсурдные стихи о полях, красных от пролитой крови смельчаков. Мы понятия не имели, зачем нас туда послали, Грейс! Если честно, мы больше ненавидели нашего проклятого полковника, чем немцев! Знаешь, сразу после Бассэ он жаловался на некоторых недисциплинированных офицеров, позволявших солдатам обращаться к ним по имени! Не думаю, что кто-то из тех, кто побывал там, продолжает верить в Бога, Англию или во что-нибудь другое. Но поверь мне, Грейс, легче было находиться там, чем здесь, где все были так нелепо веселы! А теперь все эти пустые патриоты с их высокопарными словами, не видевшие ни одного момента настоящей войны, просто забыли о ней! Они снова самодовольно упиваются мирной жизнью и делают вид, будто не знают, что мы были на войне!