Евгения Марлитт - В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) Страница 38

Баронъ Шиллингъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на нее; его глаза встрѣтились съ глазами Мерседесъ, подошедшей къ окну, какъ бы для того, чтобы посмотрѣть въ садъ, но смотрѣвшей черезъ плечо въ комнату. Она выразительно посмотрѣла на него своими большими блестящими глазами и на мгновеніе приложила палецъ къ губамъ.

– Неизмѣримо богаты, говорю я вамъ, – продолжала Люсиль, не замѣтившая, что они обмѣнялись взглядами. – Феликсъ всегда былъ въ состояніи исполнять всѣ мои желанія, и, еслибы моей безумной дѣтской головѣ вздумалось сдѣлать нашимъ лошадямъ золотыя подковы и отдѣлать збрую брилліантами, онъ бы и это могъ… Теперь меня, конечно, держатъ экономнѣе. Глупое опекунство, въ которомъ я ничего не понимаю, можетъ меня провести и вывести, какъ заблагоразсудится ей и другимъ надзирателямъ, – она замолчала и непріязненно посмотрѣла на оконную раму, – все это можно будетъ, наконецъ стряхнуть съ себя – я этого не боюсь, – прибавила она откидывая назадъ локоны и постукивая своей маленькой ножкой по кушеткѣ. – Enfin[19], мы вовсе не нуждаемся въ грошахъ, пріобрѣтенныхъ продажей молока и масла, о которой мнѣ не разъ разсказывалъ Феликсъ.

Между тѣмъ Мерседесъ сняла шляпку и дорожный плащъ. Старый живописецъ, котораго такъ высоко цѣнилъ богатый плантаторъ Южной Каролины, дѣйствительно былъ великій художникъ. Лицо тринадцатилѣтней дѣвочки, нарисованное на слоновой кости и лицо молодой женщины, стоявшей между зелеными шелковыми драпировками, имѣли однѣ и тѣ же дивныя нѣжныя черты, одинъ и тотъ же странный колоритъ, напоминавшій свѣтлые оттѣнки янтаря. Только та, чьи глаза тогда сверкали изъ сказочной дали, появилась теперь во плоти подъ сѣвернымъ небомъ. Стройная, гибкая, съ гордой осанкой, съ роскошными черными волосами съ синеватымъ отливомъ стояла она въ той самой комнатѣ, гдѣ тогда рѣзвая дѣвушка высказала свое предположеніе о томъ, что она „горбунья“.

Медленно сняла она перчатки, заботливо поправила траурное кольцо, сдвинувшееся съ своего мѣста, и сказала своей невѣсткѣ очень холодно и сдержанно: „здѣсь дѣло идетъ главнымъ образомъ о расположеніи бабушки.“

Люсиль быстро вскочила съ мѣста и обѣими руками зажала уши.

– Хотѣла бы я никогда болѣе не слыхать этой фразы! – вскричала она гнѣвно и нетерпѣливо.

– Ахъ, chèr baron[20], что сдѣлали въ Америкѣ изъ маленькой рѣзвой Люсиль! Избави Богъ! Цѣлые мѣсяцы передъ смертью Феликса, это противное примиреніе съ бабушкой было постоянной темой разговора въ комнатѣ больного, а я, бѣдное созданье, должна была со всѣмъ соглашаться и утвердительно кивать головой, если не желала слушать страшныхъ грубостей отъ доктора и наставленій отъ донны Мерседесъ… Но я снова здѣсь, опять такая, какъ была прежде, и не намѣрена больше играть комедію, а затѣмъ „пунктумъ“ [21], какъ говорилъ старый баронъ, который тоже умеръ. Очень желала бы я знать, что бы онъ сказалъ, узнавъ, что моихъ дѣтей привезли сюда чтобы заискивать „расположеніе“ грубой женщины, которую онъ не могъ выносить и такъ же сильно ненавидѣлъ, какъ и я. Пусть она только придетъ! Пусть осмѣлится дотронуться своими грубыми руками до моей нѣжненькой Паулы!

Она вдругъ умолкла и съ торжествующимъ видомъ протянула руку по направленію своей невѣстки.

– Тамъ ты отвѣчала мнѣ гордой усмѣшкой или рѣзкимъ замѣчаніемъ, когда я возмущалась этимъ безумнымъ планомъ, – конечно, ты знала это лучше моего! Но когда я, проѣзжая мимо, указала тебѣ драгоцѣнное старое монастырское гнѣздо, тогда исчезло геройство, разсѣялись иллюзіи, ты поблѣднѣла, какъ смерть, и представляла собой олицетвореніе ужаса.

Мерседесъ закусила губы и нагнулась къ Іозе, который въ страхѣ отъ незнакомой ему обстановки подбѣжалъ къ ней и охватилъ ея талію своими рученками.

– Я знаю эту блѣдность, я чувствую, какъ кровь у меня приливаетъ къ сердцу съ той минуты, какъ на меня пахнуло воздухомъ Германіи, – сказала она послѣ минутнаго молчанія, тяжело переводя духъ, и ея мрачный взглядъ устремился куда-то въ пространство мимо стоявшаго близъ нея барона Шиллинга. – Я не думала, что вся моя натура будетъ возмущаться противъ нея, такъ какъ по отцу то я нѣмка, теперь я знаю, что онъ не оставилъ мнѣ въ наслѣдство ни симпатіи, ни любви къ родинѣ, гдѣ онъ былъ такъ несчастливъ.

Ей не надо было увѣрять, что кровь у нея бурно приливала къ сердцу, это слышалось въ глубокомъ страстномъ звукѣ ея голоса.

– Я знаю, что обѣщала Феликсу, но меня охватываетъ ужасъ при видѣ этого развалившагося дома; такъ и кажется, что тамъ обитаютъ голодъ, нужда, подлость – и тамъ я должна искать бабушку нашихъ дѣтей!

Охвативъ обѣими руками бѣлокурую головку мальчика, она прижала его къ себѣ съ чувствомъ страстной нѣжности, къ которому примѣшивалось также и чувство оскорбенной гордости.

– Я знаю прошлое моего отца, – продолжала она упавшимъ взволнованнымъ голосомъ, тяжело переводя духъ, – и теперь мнѣ кажется, что я вижу передъ собой то несчастное время его жизни, когда онъ взялъ изъ этого мрачнаго угла предшественницу моей гордой матери.

Люсиль съ плутовской улыбкой усѣлась опять поудобнѣе и стала играть серебряной кистью подушки, на которую опиралась рукой. Ея пикантное личико съ злыми глазками сіяло отъ удовольствія: „донна Мерседесъ“ со своимъ испанскимъ высокомѣріемъ въ первую же минуту уронила себя въ глазахъ нѣмецкаго дворянина, простота обращенія котораго вошла въ поговорку въ Берлинѣ. Теперь онъ долженъ понять, какъ она страдаетъ подъ надзоромъ такого ментора. Но она вдругъ нашла, что онъ ужъ не тотъ – милый баронъ Шиллингъ, какимъ она его знала прежде. Его манеры и обращеніе показались ей дерзкими и грубыми – чего ради слушалъ онъ такъ внимательно, точно евангеліе, желчную филиппику желтой испанки противъ Германіи? А ее, главное лицо, Люсиль Фурніе, вдову Люціана, которую онъ долженъ былъ беречь, какъ самое дорогое сокровище, оставленное ему его другомъ, ее онъ оставлялъ безъ вниманія въ уголкѣ дивана, какъ деревянныя модели въ своей мастерской! Чудовище!

Серебряная кисть вертѣлась у нея въ рукѣ, какъ волчекъ, а маленькая ножка бѣшено выбивала тактъ о кушетку.

– „Нищета“, „подлость“, „мрачный уголъ“, – повторила она съ паѳосомъ и громко засмѣялась. – Монастырскій домъ произвелъ прекрасное впечатлѣніе, – я отомщена, вполнѣ отомщена! Я вспомнить не могу о томъ ужасномъ вечерѣ, когда мы, бѣдный Феликсъ и я, бѣжали изъ этого мрачнаго ужаснаго ада. Тогда мы, какъ заблудившіяся дѣти, пришли сюда, гдѣ былъ свѣтъ и блескъ. Ваша супруга, chèr baron, сидѣла тамъ въ креслѣ и вышивала, – а что она еще продолжаетъ вышивать? ахъ, вотъ вспомнила, существуетъ еще маленькая бестія Минка, имѣвшая такое пристрастіе къ миніатюрнымъ портретамъ.