Роберта Джеллис - Гобелены грез Страница 39

— Мы пропустим и завтрак, — сказала Одрис, и в голосе ее промелькнуло раскаяние. — По глупости я оставила мешок с провизией в конюшне, когда выезжала за тобой.

Последовала короткая пауза. Случайное упоминание о сумке с провизией вызвало у Хью утробное рычание, но и безмерно осчастливило его, так как доказывало, что она действительно намеривалась бежать, а не любезничать с кавалером подальше от людских глаз.

— По-видимому, утрата еды вызывает у тебя большее сожаление, чем пропущенная обедня, — заметил он, стараясь говорить порицающим тоном, но не смог сдержать нотки беззаботности в голосе.

— Так оно и есть, — ответила она, улыбаясь. — Я могу прослушать не больше двух обеден, иногда — три, если надо, и в любое время, но ведь неважно, сколько я съем завтра и сколько раз буду есть, — это не наполнит мой живот в данный момент.

Хью не мог удержаться от громкого смеха, хотя он был слегка обеспокоен ее непринужденным взглядом на то, что было даровано Господом. Несмотря на все, он верил в любовь Господа, Его доброту и понимание им человеческой слабости. Скорее дьявол, а не Бог, любящий и милосердный, отберет все это, чтобы наказать за капризные огоньки в глазах Одрис или за привычно поднятые вверх уголки ее губ. Это было невинным озорством, не таящим зла.

Но в хохоте Хью Одрис увидела тень беспокойства. Из этого, а также из сказанного им она поняла, что он глубоко религиозен, но тем не менее не читал ей проповеди и не рассказывал о себе ничего важного. Он похож на отца Ансельма, подумала Одрис, на личность, чья глубокая вера не заставила других в точности следовать его собственным правилам. Сознание того, что Хью не будет бранить ее по-настоящему, заставило Одрис раскаяться и попытаться сделать все возможное, чтобы он был счастлив. И решение не заставило себя долго ждать. Она толкнула свою лошадь левым коленом и потянула левый повод, поворачивая на юг и приглашая Хью следовать за ней.

— Я только что поняла, — сказала она, как только он поравнялся с ней, — мы не должны испытывать недостатка в пище как для души, так и для тела. Если мы поскачем на юг, в аббатство Хексем, то мы можем послушать обедню, а добрые монахи покормят нас.

Взгляд Одрис опять сверкнул озорством:

— И так как я знаю, что тебя никогда не убедить разрешить мне скакать одной, то ты можешь отправить к сэру Вальтеру посыльного, чтобы тот сообщил ему о тебе.

— Ты можешь приказать мне покинуть тебя, — заметил Хью, не поняв, что это — шутка или испытание его, а если это испытание, то для чего? — У меня нет над тобой власти.

— Но я не хочу, чтобы ты покидал меня, мой голубоглазый единорог, — ответила Одрис. — Я хотела бы узнать, что для тебя лучше.

Это была правда, и хотя Одрис уже была предупреждена о том, что предвидение таит зачастую опасность, она не представляла себе, насколько опасным может оказаться близкое знакомство с Хью до первого дня начавшейся разлуки.

День, проведенный вместе, был полон радости. Никогда Одрис не ощущала такой свободы в обществе своих сверстников, кроме Бруно, и было нечто особенное, когда она была рядом с Хью. Она любила Бруно, но каждый раз, когда взглядом встречалась с блестящими глазами Хью, ее охватывало сильное волнение.

В аббатстве, подкрепив души и тела, Одрис предложила Хью свои услуги в качестве писаря, чтобы сэр Вальтер получил более полное и точное объяснение, чем устный пересказ. При этом из разговора выяснилось, что как Хью, так и Одрис умеют читать и писать, а это было необычно для женщины или простого оруженосца, и пролило свет на судьбу и воспитание того и другого. Одрис рассказывала, потому что глубокий интерес Хью был для нее новой удивительной неожиданностью; а желание Одрис знать все о Хью вызывало у того и боль, и радость, но когда он незамысловато рассказал ей о себе, то почувствовал облегчение. Хью полагал, что Одрис догадывалась о многом и раньше, но как приятно было сознавать ее осведомленность в том, что у него не было отца и ближайших надежд, и что ему не о ком заботиться.

Итак, Хью сам написал записку сэру Вальтеру, в которой указал, что Одрис отказалась вернуться в Джернейв, а также отказалась послать за охраной из крепости или остаться в Хексеме. Он объяснил ее решение тактичными фразами и добавил, что, учитывая существующие обстоятельства, считает своим долгом остаться с ней, дабы не допускать, чтобы она скиталась в одиночестве. Если же сэр Вальтер покинет Джернейв, прежде чем он вернется, писал Хью, то он, как только сложит с себя ответственность, последует за отрядом короля.

— Лучше напиши «ношу», — дразнила Одрис, заглядывая через его плечо.

— Не люблю врать, — легко ответил Хью, как будто шутя, но он был благодарен за то, что его голова в это мгновение склонялась над письмом. Он пообещал себе хранить в тайне от Одрис свое истинное желание, и был уверен, что в этот момент оно написано на его лице.

— Как необычно все это, — сказала Одрис, продолжая поддразнивать. — Я представляю это по крайней мере именно так. Ужасно, что я нисколечко не могу соврать и при этом не покраснеть или не испытать дрожь в голосе и коленках. Это недостаток отца Ансельма.

Однако при последних словах голос ее изменился, и с нежной любовью и страстно она добавила:

— Я так огорчала его, когда не говорила правду, что наказание за этот недостаток, который мне хотелось скрыть, было бы легче вынести.

Хью обернулся и посмотрел на нее.

— Любовь страшнее девятихвостки, усеянной железными шипами.

— Это правда? — Одрис затаила дыхание и задрожала, когда их глаза встретились, как будто в словах Хью было страшное предостережение.

Но он уже повернулся обратно к записке, ответив спокойным голосом:

— Так говорил Тарстен, когда я жаловался на то, что его любовь сдерживает меня.

— Ты тоже мучился в этих оковах? — спросила Одрис, снова улыбаясь.

Хью почувствовал сильное облегчение от возродившихся мелодичных ноток в ее голосе, которые, как он посчитал, означали, что она пропустила мимо ушей его упоминание о любви или по крайней мере отнесла его только в адрес опекуна-воспитателя; это дало ему возможность в спешке закончить письмо и рассказать ей историю о своей размолвке с Тарстеном еще в ранней молодости по поводу его, Хью, будущего.

— Он любил меня, как сына, и желал мне лучшего. Но, по его мнению, лучшее — это жизнь святого. Увы, я не годился для этого. Не обращая внимания на его убеждения и мольбы, я всегда сбегал с уроков к воинам. Не то, чтобы я забывал об уроках, но моя тяга к оружию была сильнее.

— Так же как и мое желание заниматься с соколами, — понимающе кивнула Одрис.

— Я делал мечи из связанных вместе палок, — продолжал Хью, устремляя вдаль свой полный воспоминаниями взгляд. — И что хуже всего, я пытался использовать те фартинги, которые Тарстен давал мне на пожертвования в церкви, на оплату воинам, обучавшим меня драться. Конечно же, они не брали монет, так как сами были из свиты Тарстена, и даже говорили мне, как я был не прав, пожелав тяжелой, безобразной и грешной жизни взамен мира и молитв.