Барбара Картленд - Недосягаемая Страница 4

— Прости, дорогой, но я почувствовала усталость.

Он моментально повернулся, в голосе послышалась тревога:

— С тобой все в порядке? Где-нибудь болит?

— Нет, все хорошо. Но я не знаю, что оставили тебе на ужин. Будь ангелом, спустись в кладовую и поищи там что-нибудь. Если слуги уже легли, придется промышлять самому.

— И это называется «кормилец семьи пришел домой».

— Ерунда, тебе же это нравится, — ответила Лидия.

И они-оба рассмеялись, когда он наклонился ее поцеловать.

В тот вечер она была очень счастлива, пока он полусидел, полулежал рядом с ней на кровати, сбросив фрак и расстегнув воротничок, потому что, по его словам, ему было жарко; они ели и болтали до глубокой ночи. Услышав от нее, что она устала, Иван настоял на том, чтобы открыть бутылку шампанского — повод, как хорошо она знала, самому выпить бокал. Это было единственное, что он пил, и она согласилась, понимая, что этот вечер можно отпраздновать. Иван снова принадлежал ей… ей одной.

Глава 2

Горничная закончила укладывать локоны на затылке Лидии, затем принесла плоский кожаный футляр и положила перед ней на туалетный столик.

Лидия внимательно рассматривала свое отражение в зеркале. Только что вымытые волосы мягко блестели, вечернее платье из бирюзового шифона подчеркивало белизну длинной грациозной шеи. Лидия была — и хорошо знала это — прелестная женщина. Потом она перевела взгляд на спинку инвалидного кресла и отбросила нервным, раздраженным жестом плед, закрывавший колени.

— Подай мне китайскую шаль, Роза, — сказала она и молча сидела, пока горничная доставала из шкафа шаль и укутывала ее; вышитые цветы своим ярким разноцветьем добавили красок и без того красочной картине.

— Смотрится прелестно, мадам, — с энтузиазмом произнесла Роза. — Я рада, что вы купили это голубое платье. Оно очень вам идет.

— К нему хорошо подойдут мои аквамарины, — ответила Лидия, улыбнувшись комплименту, и открыла футляр.

Она пристегнула два камня к платью и два поменьше на мочки ушей, затем обратилась к подставке с кольцами. На ней выстроился целый ряд колец, и, выбрав большой квадратный аквамарин — один из последних подарков Ивана, — она на секунду задержала взгляд на тонком узком финифтевом колечке, его первом подарке, сделанном после свадьбы. Оно не очень дорого стоило, но в те дни для них это было целое состояние. Тем не менее оно было выполнено с изумительным вкусом, и любая была бы рада иметь такое кольцо, независимо от того, сколько оно стоит, — бело-красная эмаль начала прошлого века, выполненная умелым мастером, который выгравировал слова: «Мое сердце — твое».

Лидия взяла кольцо, повертела его в пальцах. Сколько всего произошло с тех пор! И все же отчасти так и было — сердце Ивана принадлежало ей. Он изменял, он любил других женщин, но она без страха могла задать себе вопрос, а дарил ли он когда-нибудь им то, что принадлежало ей?

Когда она вышла за него замуж, когда сбежала от тихого, размеренного существования в загородном особняке, она говорила самой себе с самодовольством юности, что точно знает свое будущее и готова к нему. Возможно, неведение и неопытность отчасти спасли ее от боли и сердечных мук.После замужества она испытала шок, но ее миновало долгое унизительное ожидание того, что случилось, предчувствие неизбежности несчастья прежде, чем оно произошло.

Нет, она искренне могла сказать, что была невероятно счастлива с Иваном, особенно в первые годы их брака, — годы, когда он пробивался к славе и признанию, потому что его гений требовал внимания и не терпел неизвестности.

А потом… ей было трудно даже для себя выразить словами, что она почувствовала, когда другие женщины впервые начали играть роль в жизни Ивана. Конечно, она ревновала — дико, безумно ревновала, но все же сумела как-то сохранить равновесие, удержаться от сцен и вражды с Иваном, что было бы так легко сделать, пойди она тем путем, который каждый посчитал бы нормальным. Не только ее ум не позволил ей так поступить. Именно сейчас, когда ей минуло сорок, Лидия начала сознавать то странное влияние, которое она оказывала на мужа.

Ее воспитали сдержанной. Все ее родные были спокойными, лишенными эмоций людьми, и, по их собственному утверждению, «с исключительно английским» мировоззрением. Она с пеленок выучила, что проявлять эмоции — это «дурной тон». Когда умерла мать, Лидии не исполнилось и десяти лет, и она приняла отцовский кодекс: сдержанность во всем, что бы ни происходило. Полковник Уиндовер воспитывал обеих дочерей в строгих правилах, но, как он сам полагал, по-доброму и благообразно. В действительности Лидия жаждала теплой привязанности и любви, сама не подозревая об этом, и только выучилась сдерживать свои природные побуждения и дисциплинировать с пуританской строгостью характер, в котором, если бы его не ломали, проявились бы и ласковость, и открытость. К тому времени, как ей исполнилось восемнадцать — возраст, когда она расцвела неожиданной и удивительной красотой, — она научилась стыдиться своих внутренних импульсов и с подозрительной робостью относиться к желанию открыто проявлять привязанность к тем, кого она любила.

«Не выношу эту современную любовь к преувеличениям», — то и дело ворчал полковник Уиндовер, когда кто-то переходил на восторженный сленг послевоенного периода, описывая что-либо «совершенно бесподобное», «сверхъестественное» и «божественное». Лидия любила отца, привыкла им восхищаться. С самого рождения он был для нее высшим авторитетом, потому что, правя своими домочадцами с благожелательностью диктатора, полковник Уиндовер ожидал от них в ответ добровольного и непререкаемого подчинения.

Он был крайне эгоистичен, хотя совершенно не подозревал об этом, и в результате наполнил дом собственными друзьями: ведь мысль, что дочерям нужна молодежная компания, никогда не приходила ему в голову. Женился он далеко не молодым человеком, и к тому времени, когда Лидии исполнилось восемнадцать лет, его одногодкам было хорошо за пятьдесят, а интересовала их исключительно охота и стрельба. Они не многое могли сказать хорошенькой девушке, вчерашней школьнице, а лишь время от времени дарили ей украдкой поцелуй, который, по их уверениям, был «чисто отцовским», или затевали с ней добродушную болтовню о ее внешности.

Лидия воспринимала все это как часть своей жизни, потому что ничего другого не знала. Собаки, лошади, разговоры исключительно о спорте фактически составляли большую часть ее образования, но временами она ждала чего-то иного, менее материального, более мистического — желание, которое казалось ей, непонятно почему, предосудительным,