Елена Арсеньева - Разбитое сердце Матильды Кшесинской Страница 4

О романе же цесаревича начали злословить. «Опять пошли неприятности, – почти в ярости писал Александр в своем дневнике. – М.Э. [2] мне сказала, что к ней пристают, зачем она садится возле меня так часто. Но это не она, а я сажусь возле нее. Снова придется сидеть бог знает где и премило скучать на собраниях. О глупый, глупый свет со своими причудами!»

«Глупый свет» меж тем был весьма наблюдателен. Все знали, что отношения цесаревича и Мари пока что вполне невинны. Однако «увалень Мака» при всем своем душевном спокойствии уже начал волноваться. Не сегодня завтра он потребует, чтобы Мари стала его любовницей. И все это может кончиться очень плохо!

Больнее и неприятнее всего поразило Александра полное неодобрение его самого близкого друга Владимира Мещерского, внука знаменитого историка Карамзина и родственника Мари. Вовî, как его звали среди своих, резко сказал, что считает кузину пустышкой, которая способна только разбить человеку сердце, но отнюдь не умеет любить. Ее привлекает игра с наследником престола, а вообще говоря, она мечтает о выгодной партии – и больше ни о чем! Вово умолял друга подумать о России, отрешиться от нелепой страсти к взбалмошной, мелкой, эгоистичной натуре, которая не заслуживает ни одной из тех жертв, которые готов во имя ее принести Александр. Друг видел: что-то надломилось в безмятежном богатыре. Да и сам он ощущал себя помешанным. Мака пугал всех своей одержимостью и готовностью бросить жизнь свою и судьбу страны под ноги… кому?! «Ненаглядной Дусеньке», так он звал Мещерскую.

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Совершеннейший водевиль!

«Я каждый вечер горячо молю Бога, – строчил Александр в дневнике, – чтобы он помог мне отказаться от престола, если возможно, и устроить мое счастье с милой Дусенькой. Меня мучит одно: то, что я очень боюсь за М.Э., что, когда наступит решительная минута, она откажется от меня, и тогда все пропало. Я непременно должен с ней поговорить об этом и как можно скорее, чтобы ее не застали врасплох. Хотя я уверен, что она готова за меня выйти замуж, но Бог один знает, что у нее на сердце!»

Итак, он решил сообщить отцу, что отважился на морганатический брак. Правда, вслух сказать это не отважился. Написал письмо.

…Ему крепко запомнилась потом ярость отца и те слова, которые пришлось выслушать. Надолго запомнились. Навсегда!

–  Ты что же думаешь, что я по доброй воле на своем месте? Разве так ты должен смотреть на свое призвание? Знай, что я сначала говорил с тобой как с другом, а теперь я тебе приказываю ехать в Данию – и ты поедешь, – а княжну Мещерскую я отошлю! А теперь пойди вон. Знать тебя не желаю.

Бедный Мака понял, что все погибло. «О боже, что за жизнь. Стоит ли жить после этого! Зачем я родился, зачем я не умер раньше?!»

Но он был уже сломлен. Встретился с Мещерской для последнего прощания… И тут что-то невероятное вдруг случилось с этими молодыми людьми, которые никогда не позволяли проявиться своим чувствам. Они бросились друг другу в объятия и слились в таком поцелуе, прервать который, казалось, невозможно – разве что для признаний в вечной любви.

Но им был предназначен судьбой только один этот поцелуй. Времени для признаний у них уже не осталось, переиначить свою судьбу Александр не мог.

В толпе друг друга мы узнали;Сошли и разойдемся вновь.Была без радости любовь,Разлука будет без печали…

Александр вспоминал в ту минуту своего любимого Лермонтова, а когда доходил до слов:

Пускай толпа клеймит презреньемНаш неразгаданный союз,

не мог сдержать слез.

Однако проливать слезы тоже не было времени. Императорская яхта «Штандарт» стояла под парами, чтобы везти цесаревича в Копенгаген. А Мари предстояло отправиться в Париж.

…Там они встретятся вновь – спустя год. Мари уже стала женой великолепного Павла Демидова, князя Сан-Донато. Богатого баснословно, воистину по-царски. Да, эта партия была для нее куда интереснее морганатического, почти позорного брака с цесаревичем, вдобавок почти готовым отречься от престола. Казалось, все сложилось к лучшему.

Да, любовь эта была без радости. Но разлука была омрачена вечной печалью, ибо это была вечная разлука. Еще через год Мари умерла в родах.

Александр Александрович вздохнул, как вздыхал всегда, вспоминая невозвратную юность. Но он хотя бы был влюблен! А сын?!

Хотя нет. Впрочем, Ники ведь тоже что-то такое, кажется, испытывал! У него была эта, как ее, которую в двадцать четыре часа пришлось…

Кшесинские проводили лето в имении Красницы около станции Сиверской, в шестидесяти трех верстах от Петербурга по Варшавской железной дороге. Феликс Иванович, глава семьи, купил Красницы у отставного генерала Гаусмана.

С первой минуты красота этого места поражала всех. У реки Орлинки, на возвышенном берегу стоял прекрасный двухэтажный деревянный дом. Из дома открывался чудесный вид на долины и дальние поля. Сначала имение было довольно запущенным, но Феликс Иванович устроил все по-своему, нанял плотников и маляров – обшить обшарпанные стены досками и заново окрасить их. Но главной переделкой стала постройка обширной столовой. Прежняя столовая была мала для семьи в пятнадцать человек и постоянно наезжающих гостей. Ведь у детей было много друзей и подруг, да и сам Феликс Иванович славился как человек гостеприимный и хлебосольный – всякого нового знакомого норовил зазвать в гости.

Так, к слову сказать, в Красницы и попал молодой англичанин, сотрудник английского посольства Алан Макферсон, восхитившийся мазуркой в исполнении старшего Кшесинского и не удержавшийся от громкого комплимента. Признательному танцовщику, коньком коего была именно мазурка – он считался в этом непревзойденным мастером! – польстило восхищение иностранца. Макферсон был немедля приглашен в Красницы, куда потом и зачастил. Общество молодых и веселых Кшесинских весьма его привлекало, к тому же Матильда, младшая дочь, с ним безудержно кокетничала, что пришлось чопорному англичанину весьма по нраву, хоть и смущало. Сказать по правде, он иногда думал, что черные глаза этой девочки могут довести и его, и ее до беды, надо бы как-то это прекратить, это неловко, это не комильфо, это неприлично, это опасно, в конце концов! Но поделать с собой ничего не мог и продолжал снова и снова ездить в Красницы.

Итак, старую столовую снесли, а на ее месте построили новую, просторную, светлую, где помещался огромный стол, за которым могли свободно разместиться не меньше двадцати пяти человек. И когда запоздавшие Юлия и Маля, обе в легких белых платьях, едва успевшие умыться, переплести косы и переодеться, появились в дверях, они увидели, что стол уставлен угощениями и все ждут только их. На лице матери читалась тревога, которую она старалась скрыть улыбкой.