Анастасия Туманова - Княжна-цыганка Страница 41

Но в зале, к облегчению Нины, снова послышались смех и аплодисменты. Мишка, торопливо поклонившись, вернулся в хор. Вместо него степенно, солидно вышел дядя Петя в своем неизменном синем казакине, который был пошит еще при царе и теперь имел вполне пролетарский потрепанный вид. Старик сдержанно поклонился залу. Повернулся к цыганам, взмахнул гитарой – и весь хор поднялся на ноги. Нина почувствовала, как шаль с ее плеча соскользнула на пол, но наклоняться за ней уже не было времени, потому что дружно грянули восемь гитар, и Нина взяла дыхание.

– Вставай, проклятьем заклейменный… – взлетел над притихшим залом ее сильный, чистый, звонкий голос.

В зале загремели кресла, сапоги: ряды поднимались один за другим, вставали те, кто сидел на ступеньках в проходах, сбрасывались фуражки и буденовки. Когда же терцией ниже, вторым голосом вступил Мишка, в зале уже не было ни одного сидящего человека.

Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов!Кипит наш разум возмущенныйИ в смертный бой идти готов!

На втором куплете, перекрывая грохот гитар, мощной волной вступил весь хор… и Нина поняла, что они пропали.

– Ай, дэвла, дэвла, дэвла, дэ-э-эвла! – трубила своим знаменитым контральто Танька-Лиска с полуприкрытыми от усердия глазами.

– Ай, дэвла, дэвла, дэвлалэ-э-э! – звенела с непримиримым лицом борца за революцию маленькая Оля Тишкина.

Рядом, насупившись, рокочуще выводила бабка Стеша:

– Ай, дэвла, дэвла, дэвла, дэвла…

И дядя Петя, повернувшись к залу смуглым суровым лицом, ответственно басил:

– Ай, дэвла, дэвла, хасиям!!!

Много лет спустя, вспоминая этот концерт на Лубянке, Нина не могла понять, откуда у нее взялись силы, чтобы не упасть в обморок посреди сцены. Было очевидно, что настоящий текст «Интернационала» поют только они с Мишкой. Цыгане, не выучившие и половины слов, пели как могли и что могли. Надежда была лишь на то, что во всем зале не найдется ни одного человека, знакомого с цыганским языком. К огромному облегчению Нины, после припева зрители, заглушив хор, громко, воодушевленно и вразброд подхватили всем залом:

Это есть наш последний и решительный бой!С Интернационалом воспрянет род людской!

И в этот миг Нина увидела Наганова, который стоял прямо перед ней, в проходе между рядами. Он не пел. В упор, пристально, без улыбки смотрел на нее. На нем, казалось, был тот же потрепанный френч, в котором он месяц назад вел допрос, фуражку Наганов держал в руке. Светлые глаза смотрели на Нину не отрываясь. И она в каком-то оцепенении, не в силах отвернуться, глядела в них. Страха больше не было, только бежали по спине горячие мурашки и тряслись руки, и Нина, спрятав их за спину, широко и отчаянно улыбнулась Наганову.

«Интернационал» закончился, и зал потонул в грохоте аплодисментов и восторженных криков. В воздух взлетали фуражки, из зала махали цыганам. Те улыбались, кланялись.

– Ну со, Нинка, саро мишто?[43] – шепотом спросил дядя Петя.

– Аи… Наисто дэвлэскэ…[44] – едва сумела выговорить она. – Дядя Петя, пусть ваша Оля спляшет… Я не могу сейчас петь, позже…

Голос у нее сорвался. Дядя Петя понял, кивнул, взглядом поднял из переднего ряда племянницу, и маленькая, худенькая и хрупкая Оля, раскинув в стороны руки с широкими, как крылья бабочки, рукавами кофты, выбежала к зрителям. Она намеренно остановилась, покачнувшись и растерянно взмахнув мохнатыми ресницами, у самого края сцены – и с переднего ряда с испуганными воплями вскочили и кинулись к ней одновременно с десяток человек:

– Упадешь, цыганочка!

– Держись! Осторожнее ж надо!

– Не то прыгай, споймаем!

Смех в зале, широкие улыбки чекистов. Оля, шутливо погрозив пальцем, отбежала подальше, взмахнула руками, мельком оглянулась на гитаристов, дождалась самого первого, короткого, тревожного аккорда «венгерки». И пошла, как поплыла, раскинув рукава, едва волнуя плавными шажками подол пестрой юбки, опустив ресницы, каждым шагом, каждым движением, поворотом головы, взглядом, вздохом отзываясь на чуть слышный разговор четырех гитар. Зал стих: теперь в нем отчетливо слышались лишь гитарные аккорды и мягкая поступь туфелек плясуньи. Но когда Оля, сделав круг и остановившись, круто развернулась и пошла дробить легкой, как рассыпавшийся горошек, чечеткой, когда забились, затрепетали худенькие плечи, когда метнулись по ним длинные, полураспустившиеся косы и вскинулись ресницы над черным мраком большущих глаз – зал взорвался. Гитар больше не было слышно, и Нина в толк взять не могла, как умудряется девчонка ловить ритм.

«Прав Кленовский, золотая его голова… – думала она, вместе с другими отбивая такт ладонями и улыбаясь в зал. – Все гаджэ до цыган сумасшедшие… И господа наши прежние, и солдаты… и эти вот тоже».

Олю вызывали несколько раз и успокоились лишь тогда, когда хор, не дожидаясь конца аплодисментов, повел «Невечернюю». Запевала Нина, уже пришедшая в себя и радующаяся, что голос звучит свободно и привычно, уверенно на каждой ноте. За «Невечерней» исполнила лукавую «Кон авэла» Танька, за ней вылетел плясать младший племянник дяди Пети, лохматый как леший, черный и глазастый Васька, отбивавший сапогами такую дробь, что дрожал весь зал. Потом бабка Стеша запела «Дубовые двери». После снова бабочкой вынеслась к краю сцены в грохоте аплодисментов Оля… Шел уже второй час концерта, хор заканчивал «Малярку», выходя на ураганный ритм последней части; молодые цыганки, сменяя друг друга, отчаянно плясали, по сцене носился вихрь цветных юбок, разлетавшихся кос, блестящих глаз, сверкающих зубов и монист… Нина, ведущая первый голос, краем глаза заметила какое-то движение в кулисе, где стоял, ожидая конца песни, конферансье. Чуть повернув голову, Нина с изумлением увидела возле него Наганова. Он стоял, склонившись всем телом к низенькому Кленовскому, и что-то вполголоса говорил ему. Тот солидно кивал. Закончив, Наганов посмотрел на цыган – и они с Ниной встретились взглядами. Это было до того неожиданно, что она умолкла посреди песни и даже не сразу догадалась отвернуться. Наконец спохватилась, опустила ресницы, а когда через мгновение снова подняла их, Наганова в кулисе уже не увидела.

После бешеной плясовой зал устроил цыганам овацию, и Кленовский в течение нескольких минут тщетно взывал к товарищам чекистам, умоляя умерить восторги и позволить хору продолжить. Бесполезно: все ряды от партера до галерки стояли, орали и хлопали так, что, казалось, вот-вот рухнет потолок с натянутым под ним лозунгом «Вся власть Советам!». У Нины звенело в ушах от шума, кружилась голова, в глазах плыли пятна. «Что же это такое… Скоро все. Надо досидеть. Господи, зачем же они так горланят, хуже, чем в казарме…» Неожиданно сквозь гвалт и звон Нина услышала собственное имя.