Жюльетта Бенцони - Нож Равальяка Страница 41

Бывший посол не лишил себя удовольствия задержать взгляд на очаровательной гостье. Она была еще привлекательнее, чем обычно. Ей так шло легкое платье из фая, голубое с белыми кружевами, и задорная маленькая шляпка с пушистым страусовым пером. Наряд, который так прекрасно сочетался с солнечными днями начавшегося лета и так плохо — с ее тревогой и тоской. Никогда сьер Филиппо не любил ее так сильно, как в эту минуту, когда она пришла просить его посвятить себя заботам о другом мужчине, своем муже, кому отдалась душой и телом... Что ему оставалось делать? Он рассмеялся.

— Я не отказываюсь от своих слов, донна. Поеду в Брюссель, где у меня остались кое-какие знакомства, и постараюсь узнать, какая участь постигла вашего супруга.

— И господина де Буа-Траси.

— С какой стати? Вы его тоже любите?

— Разумеется, нет, — сухо ответила Лоренца, которой не понравилась внезапная жесткость тона Джованетти. — Но на эту галеру их посадили вдвоем, и они связаны тесной дружбой.

Он едва удержался, чтобы не спросить, уж не такая ли это дружба, как была когда-то у де Курси с Антуаном де Саррансом? Но все-таки удержался. Лоренца не смотрела бы на него так доверчиво и дружелюбно, если бы он напомнил ей о черных для нее днях.

— Каковы ваши отношения с королевой?

— Все те же. Она требует моего присутствия при дворе ради удовольствия говорить мне гадости. Напрасно я пытаюсь сохранять равнодушный вид, она прекрасно знает, что я места себе не нахожу из-за своего супруга, и наслаждается моим беспокойством. У меня такое впечатление, что я ее просто ненавижу!

— Вы все еще не уверены? А она между тем сделала все, чтобы вы ее возненавидели. И... никто из тех, кто окружает вас при дворе, ни разу не поспешил вам на помощь?

— Поспешил. Но меня это ничуть не обрадовало, скорее, наоборот.

— И кто же это?

— Сеньор Кончини. Похвалы, которые он мне расточает, выводят меня из себя еще и потому, что Гали-гаи они бесят точно так же, как и меня!

— О-о, я хорошо вас понимаю. Но неужели у вас не появилось друзей?

— Думаю, что могу назвать троих. Принцесса де Конти, ее брат, принц де Жуанвиль, и мадам де Монталиве. Мне кажется, что мадам де Гершевиль тоже ко мне благосклонна, она никогда ничего не говорит, хотя ее ободряющие улыбки мне очень дороги.

— Я рад, что мадам де Гершевиль расположена к вам. Ни у кого при дворе нет такого опыта общения с семейством де Медичи, как у нее, ведь в молодости она служила королеве Екатерине.

— Очень редко, но ей случается упоминать о ней, и она всегда говорит так, будто бы сожалеет о прошлом.

— Что же тут удивительного? Екатерина была необыкновенно умна. Настоящий прозорливый политик. И, разумеется, без тени жалости. Скажу больше... Как-то я слышал, что и Генрих упоминал о ней не без восхищения. Странно, да? Она ведь доставила ему столько неприятностей!

16 июля принц де Конде вернулся в Париж. Столичные жители встретили его угрюмо, принц не вызывал у них никаких симпатий. Надо сказать, что и принц не старался завоевать симпатии парижан: одетый с ног до головы в черное, он мрачно поглядывал по сторонам, покусывая нижнюю губу и бородку. Глядя на его ссутулившуюся фигуру, можно было подумать, что он ждет побоев. Между тем регентша послала сопровождать его великолепный эскорт: герцогов д'Эпернона, де Монбазона, де Буйона и де Беллегарда во главе двух сотен всадников.

В толпе одни отпускали шуточки насчет рогов, что прятались у него под шляпой, другие торопливо крестились, потому что астрологи предсказали, что в день его приезда прольется кровь.

Однако принц без приключений добрался до Лувра, и его проводили прямо в покои регентши, желавшей тем самым подчеркнуть, что речь идет о родственной встрече. Король ждал его, стоя возле матери. В покоях находился еще один принц крови, граф де Суассон, который откровенно и неприкрыто скучал. Присутствовавшим на аудиенции кардиналам, находившимся в это время в Париже, де Сюлли и нескольким приглашенным дворянам тоже было совсем не до веселья.

Сколь бы ни было это неприятно принцу де Конде, но он был вынужден преклонить колени перед Людовиком XIII. Несмотря на юный возраст, король выглядел весьма величественно. Без малейшей улыбки он поднял коленопреклоненного Конде, на секунду обнял его, сказав несколько приветливых слов, после чего принц встал на одно колено перед регентшей, и та приветствовала его с радостью, похожей на выражение симпатии. Разве не стоял перед ней отважный мужчина, который посмел открыто противостоять королю в его любострастных посягательствах на супругу?

Королева так была к нему расположена, что поселила его в особняке, когда-то принадлежавшем де Гонди, а потом подарила ему этот особняк, прибавив и еще небольшой подарочек в 300 000 ливров!

Ее щедрость тут же заставила призадуматься графа де Суассона и других принцев, более или менее открыто выражавших свою враждебность регентше, тогда как Мария де Медичи готова была осыпать их золотом, только бы они позволили ей спокойно властвовать.

Однако только один из присутствующих точно знал, чего ему ждать от будущего. Это был бедный де Сюлли. Он прекрасно понял, куда расточатся те миллионы золотом, которые он так старательно собирал и берег в Башне казны в Бастилии! Он ничего не мог поделать и пришел в отчаяние. И был прав.

Вскоре и Кончини получил немалую сумму, чтобы приобрести себе маркизат д'Анкр и крепости Перон, Руа и Мондидье. Стало быть, Галигаи стала маркизой! Но конца тратам не предвиделось. Скоро-скоро должна была состояться коронация юного короля.

И она состоялась 17 октября в Реймсе с подобающей пышностью. Но куда было коронации сына до коронации матери! Мария де Медичи не уставала рассказывать всем и каждому, как великолепно было ее торжество, рай небесный не мог быть прекраснее!.. Так, во всяком случае, она об этом рассказывала.

Надо признать, однако, что и в самом деле эти две коронации нельзя было сравнивать. Коронация в Реймсе была не столько церемонией, сколько таинством. Главным смыслом ее было не возложение короны, а помазание святым елеем, в реймсском соборе «исполнялся обряд, идущий из глубины веков, когда мирское тесно переплеталось с божественным... Помазанный святым елеем монарх открывался новой жизни, получал божественное величие... Ибо король Франции был не обычным государем, но воином Божиим, Его мечом. И в этом был главный смысл коронации»[30].

Величественный, торжественный и волнующий обряд нелегко выдерживал и взрослый человек, вынужденный долго стоять в тяжелых парадных одеждах. Однако ребенок, которому не исполнилось и десяти лет, выдержал его стоически, не обнаружив ни малейшего признака усталости. Эроар, личный врач Людовика, никогда не расстававшийся с ним, тревожился напрасно. Людовик был достойным сыном своего отца. И когда юный король получил из рук кардинала Жуайеза семь помазаний и кольцо в знак своего венчания с Францией, а потом с короной на голове, в тяжелой мантии, затканной золотыми лилиями, повернулся к толпе, держа в руке скипетр и жезл справедливости, толпа разразилась восторженными кликами.