Барабаны осени. Книга 1. О, дерзкий новый мир! - Гэблдон Диана Страница 43

— Стоп! — выдохнула я, отталкивая эту нахальную руку. — Ты что, забыл, где мы находимся, черт тебя побери!

До меня доносились крики Яна и лай Ролло, — они носились взад-вперед по берегу, я чувствовала легкое движение в каюте, характерное покашливание и фырканье, говорившие о том, что капитан Фриман уже проснулся и вот-вот выберете наружу.

— Ох, — пробормотал Джейми, окончательно просыпаясь. — Ну да, конечно. Но как жаль!

Он потянулся ко мне, обхватил мои груди ладонями и лениво прижался ко мне всем телом, заставив меня во всех подробностях вообразить то, чего я в данный момент была лишена.

— Ну, ладно, — неохотно сказал он, но и не подумал отодвинуться. — Foeda est in coitu, a?

— Что это значит?

— Foeda est in coitu et breois voluptas, — грустно продекламировал он. — Et taedat Veneiis statim peractae. Когда этим занимаешься — это грязное наслаждение… и очень короткое. А когда все кончается — мы начинаем раскаиваться в содеянном.

Я бросила взгляд на покрытые разнообразными пятнами доски под нами.

— Ну, возможно, слово «грязное» в данное случае нельзя считать ошибочным, — начала я, — но…

— Вовсе не грязь меня беспокоит, Сасснек, — перебил Джейми, сердито глядя на Яна, который как раз прыгнул в воду, громким криком подбадривая Ролло, чтобы тот последовал его примеру. — А именно краткость.

Он перевел взгляд на меня и сердитое выражение его лица сменилось одобрительным, когда он оценил мой жутко растрепанный вид.

— Я имею в виду то время, которое мне удается потратить на это занятие, ясно?

Столь классическое начало дня, похоже, оказало некое особое воздействие на ум Джейми, заставив его обратиться к классике литературной. Я слышала голоса его и Яна, сидя на полуденном солнце, листая тетрадь с записями доктора Даниэля Роулингса, — и одновременно то сочувствуя, то восхищаясь, то ужасаясь тому, что я читала.

Голос Джейми ритмично вздымался и падал, произнося древнегреческие строфы. Мне уже приходилось слышать их прежде — это был «Одиссей». Но вот голос Джейми замер на вопросительной интонации.

— Э-э… — откликнулся Ян.

— Что там дальше, Ян?

— Э-э…

— Так, давай еще раз, — сказал Джейми с оттенком легкого нетерпения в тоне. — Будь внимательнее, юноша. Я ведь говорю не ради удовольствия слышать самого себя, а? — Он начал снова, и строгие, чеканные стихи оживали по мере чтения.

Может быть, он читал это и не ради удовольствия слышать сажного себя, но я наслаждалась звуками. Я не знала греческого, но мерные слоги, произносимые его мягким, глубоким голосом, действовали успокаивающе, как плеск волн о борта лодки.

В конце концов смирившись (хотя и с трудом) с присутствием племянника, Джейми всерьез взялся за его воспитание, и терзал мальчишку науками все то время, пока мы плыли по реке, используя для этого каждую свободную минуту и уча Яна — или пытаясь научить — основам греческой и латинской грамматики, а заодно стараясь несколько увеличить его познания в математике и разговорном французском.

К счастью, Ян схватывал математические законы с такой легкостью, как и его дядя; стенка кабины рядом со мной была сплошь покрыта строгими доказательствами Эвклидовых теорем, начертанных куском древесного угля. Но когда дело касалось языков, парнишка проявлял куда более скромные способности.

Джейми был самым настоящим полиглотом; он заучивал новые языки и диалекты без видимых усилий, улавливая идиомы с той же легкостью, с какой гончая улавливает запах лисицы, мчась вслед за своей жертвой по полям. Кроме того, он изучал классические языки в парижском университете, и — расходясь во мнении с некоторыми римскими философами, — относился к Гомеру и Вергилию как к своим лучшим друзьям.

Ян говорил на гэльском и английском, потому что это были языки его детства, и на одном из провинциальных диалектов французского (этому он научился у Фергуса), и считал, что этого вполне достаточно для его личных нужд. Вообще-то, честно говоря, он обладал еще солидным репертуаром ругательств на шести или семи других языках, — научившись им от разных нехороших и невоспитанных людей, с которыми имел дело в недавнем прошлом (хотя и Джейми был не последним из тех, кто пополнял запасы дурных слов Яна), — но при всем при том парнишка лишь смутно улавливал тайны латинских спряжений.

И еще меньше он был способен понять необходимость изучения языков, которые в его представлении были не просто мертвыми, но и — эта мысль то и дело проскальзывала в его словах, — давным-давно забытыми, абсолютно бесполезным в обычной жизни. Гомеру не под силу было состязаться с это новой страной, где приключения ждали на любом из берегов реки, маня всех и каждого зелеными руками деревьев.

Джейми дочитал греческую строфу и приказал Яну открыть латинскую грамматику, взятую взаймы в библиотеке губернатора Трайона; с того места, где я сидела, мне отлично был слышен шорох страниц и недовольное бурчание мальчишки. Поскольку божественные стихи больше не отвлекали меня, я вернулась к записям доктора Роулингса.

Точно так же, как и я, доктор Роулингс явно знал латынь, но предпочитал английский, ведя свои заметки, и используя латинский лишь время от времени, в случаях необходимости.

«Кровотечение у мистера Беддоса заметно снизилось от приема настоя желчи, в целом состояние улучшилось, желтизна и прыщи, мучившие его, почти исчезли. Прописан черный отвар для очистки крови».

— Осел, — пробормотала я — и не в первый раз. — Ты что, не понимаешь, что у мужика заболевание печени? — Возможно, там наблюдался легкий цирроз; Роулингс отметил небольшое увеличение и уплотнение печени, хотя и приписал это простому разлитию желчи. Но вообще-то это больше походило на алкогольное отравление; пустулы, то бишь прыщи, на лице и груди, были признаком нехватки питательных веществ в организме, — и я привычно связала это с избыточным потреблением спиртного… и видит Бог, здесь это выглядело просто как эпидемия.

Беддос, если он и по сей день был жив (в чем я вообще-то сильно сомневалась) скорее всего потреблял до кварты плохого спиртного в день, а свежих овощей многие месяцы подряд и не нюхал.

Пустулы, с исчезновением которых доктор Роулингс поздравил себя, рассосались скорее всего в результате приема больным «черного отвара», приготовленного врачом, — в состав этого снадобья входили листья репы, которые доктор добавлял вообще-то для придания напитку темного цвета.

С головой уйдя в чтение, я почти не слышала, как по другую сторону каюты Ян, запинаясь, читал что-то о добродетелях из Платона, и как его то и дело перебивал низкий голос Джейми, поощрявший и поправлявший парнишку.

— Virtus praemium est optimus…

— Optimum.

— …est optimum. Virtus omnibus rebus anteit… profectus?

— Profecto.

— А, ну да, profecto. Э-э… Virtus?

— Libertas. Libertas salua vita res et parentes, patria et prognati… ты хоть помнишь, что такое «vita», Ян?

— Жизнь, — прозвучал голос Яна, радостно ухватившегося за этот спасательный круг в необозримом море ненужных ему вещей.

— Ну, хорошо, только это больше, чем просто жизнь. На латыни это значит не просто быть живым, но также обозначает человеческую сущность, то, что делает человека человеком. Вот послушай, как тут дальше… «libertas solus vita res et parentes, patria et prognati tutantur, servantur; virtus omnia in sese babet, omnia adsunt bona quem penest virtus». Ну, и как ты думаешь, о чем он тут говорит?

— А… ну, что добродетель — это хорошо? — предположил Ян.

Последовало недолгое молчание, и я просто почувствовала, как подскочило кровяное давление у Джейми. Потом до меня донеслось шипение сдавленного вздоха, — как будто Джейми изо всех сил старался удержать рвавшиеся наружу слова, и слова явно не самые хвалебные.