Мэри Элизабет Брэддон - Кровавое наследство Страница 45

Я встала. Она обернула меня в платок, завязала мою шляпку и взяла меня за руку. Когда мы вышли на пустынную улицу, я увидела, что уже рассвело, но на сером, холодном небе не было солнца. Мы долго шли, и я очень устала. Наконец мы оказались на большом дворе, на котором находилась почтовая контора. Здесь мы сели в уголок и стали дожидаться почтовой кареты. Все время мать молчала, но теперь обернулась ко мне и сказала сухим, хриплым голосом:

— Эстер, знаешь ли ты, что мы теперь одни на свете: без друга, без защиты, без помощи, что у нас нет родины? Знаешь ли ты, что ты сегодня навсегда простилась с твоими нарядами и с окружающей тебя роскошью? Знаешь ли ты, что нет нищего в этом большом городе, который был бы более покинут, чем мы?

— Мама, — воскликнула я, — я все перенесу без ропота, если только опять увижу тебя такой, какой ты была до сих пор.

— Какой я была до сих пор? — с горестной улыбкой переспросила она. — Слышала ли ты когда-нибудь, что бывают страдания, которые превращают в камень самое пылкое сердце? Такое страдание перенесла я в эту ночь. Взгляни на меня, Эстер!

Она подняла вуаль. Испуганная странным выражением ее голоса, я взглянула на нее. Сказать вам, Винчент, что я увидела? Лицо моей матери было бледно и безжизненно, как мраморная маска, и волосы на голове ее белы как снег. Эти черные волосы, которыми так восхищался мой отец, поседели в одну ночь.

41

Еврейка продолжала печальный рассказ о своем детстве. Несколько раз герцог просил ее не говорить более, потому что эти грустные воспоминания утомляли ее, но Эстер настаивала на своем.

— Повторяю вам, Винчент, — сказала она, — что упрямство мое и недоверчивость ко всем мужчинам извиняются только историей моей несчастной матери, и я не смогу умереть спокойно, пока не расскажу вам ее.

Герцог молча повиновался воле любимой им женщины. Теперь, на смертном одре, она все еще владела им, как и прежде, когда она была в расцвете молодости и красоты.

— Мать моя взяла для нас обеих места в дилижансе, который отправлялся в Кале. На следующий день около обеда приехали мы в этот город и пересели на пароход. Я спросила мать, куда мы едем. «В Англию, — отвечала она твердым голосом и потом тише прибавила, как будто рассуждая с собой: — Лондон, в этот большой, богатый город, которому неизвестно сострадание, где молча погибает столько несчастных. Мы едем в обширный человеческий океан».

Наконец мы достигли цели нашего путешествия. Лондон производит тяжелое впечатление на тех, кто только что оставил веселые и оживленные бульвары несравненного Парижа. Долго блуждали мы по грязному участку Суррей около Темзы и крайне утомились, пока нашли себе новое жилище. Знаете ли, Винчент, какое жилище приняло нас под свою кровлю на вашей родине? Это была такая бедная комната на чердаке, какую вряд ли выбрал себе фабричный работник, чтобы отдохнуть после трудного дня. Дождь лил к нам в разбитые стекла единственного окна, а ветер проникал в тысячу щелей и скважин в стенах. «У нас нет средств, чтобы поместиться в более приличной квартире, — сказала моя мать, между тем как я стояла среди комнаты и печально осматривала ее, не в состоянии объяснить себе внезапную перемену в наших обстоятельствах. — Мы с тобой не можем претендовать на более приятное и удобное убежище, потому что мы изгнанные, без родины, без имени, и не знаем, где нам завтра взять кусок хлеба». На следующее утро моя мать ушла из дома, оставив меня одну в печальной квартире. Она возвратилась к вечеру и сказала, что нашла себе занятие, которое, по крайней мере, защитит нас от голодной смерти. С тех пор она уходила каждый вечер, часто проводила и днем несколько часов вне дома и никогда не возвращалась раньше полуночи. Когда я стала старше, я узнала от нее, что она служит статисткой при одном маленьком театре в Суррее. Потом мы переменили жилье на очень скромную комнату, но несравненно лучше той каморки на чердаке. При жизни моей матери я никогда не бывала на сцене. Она нежно любила меня и не могла перенести мысли, что мне угрожают те же опасности и искушения, в которых столько невинных созданий погибало на сцене. Она жила очень скудно и переносила много лишений, последствия которых не замедлили сказаться на ней. Однажды она, утомленная, возвратилась домой с репетиции, которая против обыкновения длилась до обеда. Болезненная краска на щеках ее была сильнее, чем когда-либо, и в глазах ее горел необыкновенный огонь. Это было в день моего рождения — мне исполнилось пятнадцать лет. Она взяла меня за руки и подвела к окну. «Поверни лицо свое к свету, — сказала она, — я хочу видеть твои глаза, когда буду тебе рассказывать кое-что». Я с удивлением посмотрела на нее. «Эстер, — продолжала она, — я сегодня встретила твоего отца на улицах Лондона и даже говорила с ним. Я видела того человека, ради которого покинула счастливую мою родину, прекрасную Севилью, и огорчила доброго моего родителя. Но наказание Неба никогда не замедлит постигнуть такой поступок, какой я совершила; беспрестанно преследовало оно меня с той ночи, когда я послушала клятв твоего отца и оставила родительский дом, доверилась чести и верности низкого человека. Сегодня, после долгих лет бедствий, я снова встретила его. Только из любви к тебе, Эстер, я заговорила с ним. Я сказала ему, что дочь его теперь уже взрослая девушка, не имеющая ни друга, ни защитника, который мог бы заменить ей мать, к которой уже приближается смерть. Я умоляла его не оставить своей несчастной дочери и клялась ему забыть все горе, которое он мне причинил; простить ему коварную ложь, которой он меня выманил из родительского дома, и низкую неверность, заставившую его продать меня за карточным столом. Только для тебя, Эстер, я так унизилась перед ним. Сказать тебе, что он отвечал на это? Он сказал, что я в любом углу могу умереть с голоду и сгнить, но чтобы я ему не показывалась на глаза; что он представил мне случай воспользоваться богатством своего легкомысленного друга и, что если я была так глупа и отказалась, то он не намерен отвечать за мою глупость и не даст мне ни одного пенни, если бы даже мог спасти меня этим от голодной смерти. Вот слова его, Эстер, но выражения, с которым он произносил их, я не в состоянии передать тебе — до такой степени оно было жестоко. Смерив меня презрительным взглядом, он прибавил: «Ты действительно переменилась и уже нисколько не походишь на ту хваленую красоту романтической Севильи!». Стыд и отчаяние овладели мной, и я не могла произнести ни одного слова. Он ушел своей дорогой, а я осталась среди улицы, неподвижная, как статуя, со смертельным холодом в сердце». Мать разрыдалась, а я бросилась в ее объятия, чтобы утешить ее. Но есть степень горести и боли, которая не допускает утешения; ее-то ощущала моя бедная мать. «Эстер, — продолжала она, — я рассказала тебе все это для того, чтобы предупредить тебя. Ты хороша собой и найдешь много обожателей; вспомни тогда мою участь. Не забывай никогда, что их объяснения в любви ложны и что они имеют только ту цель, чтобы погубить тебя. Воспользуйся своей красотой только для того, чтобы господствовать; будь горда, немилосердна, фальшива и своенравна, как те жалкие существа, которые выказывают тебе свою любовь. Только таким образом ты навсегда повергнешь их к своим ногам. Бери все, что они тебе дадут, но не давай им ничего за это: ни одной капли теплоты сердечной, ни одного взгляда искренней любви. Помни всегда мою участь, Эстер, и отомсти за горе твоей матери, которая умирает с разбитым сердцем». Такие наставления давала мне моя несчастная мать. Она медленно умирала перед моими глазами, оставляя меня одну на произвол судьбы. С такими правилами я начала бороться со светом. Мне едва было шестнадцать лет, когда мама умерла. В первое время это несчастье так сильно поразило меня, что я на несколько дней заперлась в своей печальной комнате и совершенно предалась отчаянию. Несколько времени спустя ко мне приехал директор театра, при котором служила моя мать, и предложил мне место статистки в своей труппе. Я вынуждена была принять это предложение, чтобы не умереть с голоду. Так я оказалась на сцене. На следующий год я нашла себе более выгодное место при Друрилейнском театре, где и оставалась до сих пор. Там в первый раз увидела я вас, Винчент, там объяснились вы мне в любви, которую я так мало заслуживала. Только этой искренней вашей любви и благородному вашему сердцу обязана я снисхождением, которое вы мне постоянно оказывали. Простите мне, Винчент, мою неблагодарность! Простите мне ради наставлений, которые внушались мне в моей юности, ради страданий несчастной моей матери!