Виктория Холт - Страстная Лилит Страница 47

Кофе. Сандвичи с горчицей. Это, подумала Лилит, предлагается на пути к греху. Она все это примет, но ничего взамен не отдаст. Для нее не существовало никого, кроме Фрита, а когда она сравнила его с этим мужчиной в расшитом цветочками жилете, с пышным галстуком и с его локоном, напомаженным роулендовским бриолином, то испытала не отвращение от его возможных намерений, а еле сдерживаемое желание расхохотаться.

– Итак, я бы сказал, – продолжил он медленно и значительно, – что вы, малышка, много чего знаете. – Он снова начал смеяться, похлопывая себя по бедру.

– Я не могу не согласиться с этим, – парировала она удар. Тыча в нее пальцем, он продолжал:

– Стало быть, вам знакомо все. – У него вырвался смешок.

– Не все, – со скромным видом сказала она. – Лишь кое-что.

Фанни – молодая женщина лет двадцати, с большой грудью, широкими бедрами и с бархатным бантом в завитых волосах принесла и поставила перед ней сандвичи.

– Спасибо, Фан. – Он махнул Лилит рукой. – Не обращайте на меня внимания. Управляйтесь с угощением, малышка.

Лилит принялась за сандвичи, решив съесть их как можно быстрее, до того как он сделает какое-то предложение, после которого ей надо будет немедленно уйти.

– Итак, – сказал он, растягивая слова и произнося их через нос, – я вас приметил, как только вы стали петь на моей улице и собирать зевак. Знаете что? Вы бы могли делать что-нибудь более выгодное, вы бы могли... ну, такая малышка, как вы, много чего умеющая.

Вот опять старая шутка. Пусть себе, думала Лилит, тянет время, пошучивая и поздравляя с этими шутками свою ляжку. Лилит продолжала безмятежно жевать сандвичи. Она купит что-нибудь вкусное и возьмет с собой своих друзей; она будет сидеть и смотреть, как они едят, как она, бывало, делала это, когда приносила пакет из дома Леев в свой домишко.

Он вынул зубочистку и стал ковыряться в зубах.

– Вы могли бы устроиться лучше, – сказал он. Она выжидала.

– Как насчет того, чтобы приходить и петь здесь? – спросил он. Лилит перевела взгляд на пианино. – Людям нравится немного послушать музыку. Это как горчица. Помогает желудку. – Он снова начал смеяться.

Лилит резко перевела разговор на главное:

– Вы имеете в виду, что будете мне платить за мое пение здесь? Мне следует платить за пение.

Он стукнул кулаком по столу.

– Десять шиллингов в неделю, – сказал он, – и ужин. Сердце Лилит затрепетало, но какой-то инстинкт заставил ее сказать:

– Пятнадцать шиллингов в неделю и ужин.

– Круто! – проговорил он задумчиво. – Да еще как круто. Двенадцать шиллингов шесть пенсов и ужин.

Двенадцать и шесть! Каждую неделю! Мастерица по цветам из шелка с мужем считали себя счастливыми, если удавалось заработать вдвоем десять шиллингов. В этом Лондоне, как она и думала, все возможно, если люди готовы платить тебе двенадцать и шесть с ужином всего лишь за исполнение нескольких песенок.

Она подумала об Аманде, которая пела очень мило и брала уроки пения.

– Я знаю кое-кого, кто умеет прекрасно петь, – сказала она. – Она настоящая леди.

– Нам тут леди не нужны. Посетители их не любят. Я вам скажу кое-что. В вас есть то, что им нравится. Не понимаю, в чем дело... знаю только, что-то их захватывает. Посмотрите, как они роятся вокруг этой шарманки. Из-за чего? Из-за «Дочери крысолова»? Не смешите меня. Итальянские мелодии? Не это! Нет. Я знаю, что. Ради того, чтобы увидеть, как вы танцуете; вы достойны большего, чем танцевать на улицах. Поэтому я вам и предлагаю десять шиллингов – целую половину фунта... и ужин, всего лишь за песенку и танец по вечерам.

– Не десять, – сказала она. – Это должно быть двенадцать и шесть.

– Ладно, ладно. – Он посмотрел на нее лукаво, подмигнул и похлопал себя по ляжке, хотя это и не было шуткой. – Решено. Двенадцать и шесть. И мы сделаем этот танец с настоящими вуалями... это им понравится.

– Я должна буду надевать трико и тунику.

– Ладно, ладно. – Он снова подмигнул. – Это солидное заведение, будьте уверены. Мы добудем костюмы, и вы будете танцевать, а? Семья есть?

– Да.

– Живете с ними?

– Да.

– Вы могли бы жить здесь, знаете ли. Вам же лучше. Не надо будет идти по улицам после представления.

– Я буду ходить по улицам после представления.

– С шести вечера до двух часов ночи... а потом еще ваш ужин.

– Хорошо. Мне начинать сегодня вечером?

– Нет. В понедельник. Тогда и начнем. Вы приходите сюда завтра, решим окончательно с танцами. Решим, что вы будете петь... ну и с нарядом. Что-то вроде репетиции.

– Только в том случае, если мне заплатите.

– Вам заплатят. Я заплачу вам семь шиллингов и шесть пенсов в конце этой недели... а двенадцать и шесть начнете получать на будущей. Ну, как? После репетиций вас будут кормить. Вам не решает немного поправиться.

Он похлопал ее по руке, но она оттолкнула руку.

– О-о! – сказал он. – Осторожнее, дружок Сэмми. Веди себя пристойно.

Лилит подождала, пока он кончит смеяться и похлопывать себя по ляжке, и тогда поднялась. Ей не терпелось вернуться в мансарду и рассказать всем, что произошло, объяснить Аманде, что теперь не случится ничего страшного, если она не пойдет больше к этому негодяю в лавку с сорочками. Теперь все уладится. Лилит разбогатеет. Она собирается стать настоящей танцовщицей, такой, какой она всегда страстно хотела стать.

Они прожили в Лондоне уже целый год и знали теперь все улочки не хуже большинства его обитателей; они знали, где можно было выгодно что-то купить на рынках, как постоять за себя на улице; они посетили Креморн-парк, отведали устриц в устричном ресторанчике и сервелат и рубленую печенку с лотка. Они больше не ужасались при виде кладбищ у церквей, где среди костей у развороченных старых могил копошились крысы; они воспринимали Лондон так, как будто прожили здесь всю свою жизнь.

Аманда поняла, что она не такая уж неумеха, как сперва решила. Она так и не пошла в лавку с сорочками, но Дженни приносила ей работу на дом, и она научилась не только хорошо пришивать пуговицы, но и шить сама сорочки. Это была трудная работа, и к концу дня Аманда бывала совершенно обессиленной, но ее не обескураживало то, что зарабатывала она при этом совсем мало. Девушка побледнела от затворничества в доме, волосы ее утратили тот блеск, который имели по ее приезде в Лондон, вокруг глаз часто лежали тени, но она была гораздо счастливее, чем некогда в Корнуолле. Аманда чувствовала себя независимой – на еду, по крайней мере, она себе зарабатывала; она не знала, что станет с ней в жизни дальше, да и не задумывалась об этом. Ей было уже семнадцать лет, и она не раз говорила себе, что если даже для нее свобода – это шитье сорочек в течение долгих часов до того, что болели пальцы, глаза и ломило спину, и она изнемогала, – то чувство свободы того стоило.