Ирина Мельникова - Фамильный оберег. Отражение звезды Страница 47

Незаметно подкралась ночь. Стало еще холоднее. Никишка развел костерок возле юрты. Ончас похрапывала на своей половине, а они молча курили и вглядывались в темноту. Где-то невдалеке глухо рокотали бубны. Отблески огня подсвечивали низкие тучи.

– Духов своих кличут, – пробормотал Никишка. – Видать, плохо дело!

– Они по любому случаю духов кличут, – отозвался Мирон. – Но, любопытно, как они думают от тьмы ойратов отбиться?

– Бывалочи, стояли мы против них под Томском. – Никишка переместился ближе к князю. – Только не дал бог удачи: страшное поражение нанес нам джунгар. Он ведь не пойдет врукопашную, как христианский воин, а стреляет, точно кыргыз, издали из лука. Нажмешь на него, а он убежит и опять из лука целится. Отогнать их легко, разбить трудно, уничтожить – никак нельзя. Если чуют победу, то рубятся дружно. И не просто пикой там или саблей. Ногами бьют чаще, чем иной казак кистенем. Норовят или тебя выбить из седла, или коня твово повалить. Но если прижмешь их – мигом рассеялись, как мошкара под ветром. Иной раз не поймешь, то ли вправду побегли, то ли заманивают. Бросишься за ними вдогонку, а не тут-то было! Охватят с двух сторон – и конной лавой на тебя! Визжат, вопят… Страх Господний, одно слово!..

– Слыхал я про ту осаду, – сказал Мирон. – Тогда казаки из Краснокаменска добро Томск выручили.

– Да, наших казачков пропасть полегло, но выстояли против вражины треклятой! Донской люд – отчаянный! Нас не замай, и мы зазря не тронем! Но ежели схватка какая – бьемся до последнего! Казака и под рогожкой видать! Слыхал, Мирон Федорыч, про Казачий Спас? Кто им владеет, от любого врага отбивается. Махом вражин зачарует али глаз отведет. Те только – ширк-мырк! – нет казачка, и давай сдуру друг друга лупцевать.

Никишка быстро перекрестился.

– Черкасы завсегда Господа чтили да святого мученика Иоанна-воина. Не отступали, с двадцатью врагами одной саблей или пикой бились, и всех – в лежку! Да что там говорить, оне свою пулю али стрелу мигом чуяли. Сказывали: «Коли смертушка летит, то затылок холодеет».

– Про свою пулю я слыхал, – сказал Мирон. – От той пули едва ли увернешься…

– А вот черкасы увертывались, – оживился Никишка. – Слово заговорное знали…

И вздохнул:

– Тока забылось то слово, а как бы кстати сейчас пришлось. Эх, Матерь Божья! – он снял шапку и вытер выступившие слезы. – Где ты, Дон-батюшка? Свидимся ли когда-нибудь?

Мирон промолчал. Они сам бы хотел знать ответ, но по-всякому выходило: встреча с родными местами откладывалась надолго, если не навсегда. Он перевел дыхание. Эх, занесла судьба-кручина…

– Случилось чего? – с тревогой посмотрел на него черкас. – Пошто вздыхаете?

– Да так, – ответил Мирон неопределенно. – Вспомнилось… – И добавил, чтобы пресечь расспросы: – Что говорить? Умеют казаки драться! Не раз убеждался!

– Так и я о том же, – радостно оживился Никишка. – Казака бьют, а он крепче становится!

Мирон покосился на Никишку.

– А ты с Дону почему ушел?

– А, некому было ухи крутить! – Никишка вытер кулаком глаза. – Подался с чумацким обозом до Москвы. Соль повезли, да муку, да сыромять всякую на продажу. После торгов завалились в кабак… А в себя пришел, сижу на телеге, по рукам и ногам веревкой спутан, словно лошак. Набирали, вишь, людей на цареву службу в Сибирь. Подобру никому неохота, так по кабакам да шинкам всяку шваль похватали, и меня огребли под ту руку. Тока я за Урал-камнем сбег. И еще пяток товарищей подговорил. Добрались с грехом пополам до Томска. Там не пожилось, шибко воевода жадный. Все под себя подмял. Ни торговли тебе, ни другого промысла… Вот и побежал до Краснокаменского острога. А теперь, – он махнул рукой, – не видать мне Дона вовсе. Сложу буйну голову в неприютных степях…

– Ладно тебе! – улыбнулся Мирон. – Какие наши годы? Вернешься еще в станицу.

– Да кто там меня ждет? Батько с мамкой давно померли, братовья разве… Так у них своя служба, женки, дети. Небось отпели меня давно…

Никишка глубоко вздохнул и виновато посмотрел на Мирона.

– Нюни распустил, простите, ради Бога! Я уж здесь, в Сибири, как-нибудь. Не пропаду! Хуже бывало!

Они помолчали. Затем Мирон сказал:

– Надо поговорить с Айдыной. Может, не погнушается нашу помощь принять?

– Ей терять нечего. Може, и не погнушается, – заметил Никишка и поворошил веткой угли. Они выстрелили залпом искр в черное небо. – Однако спать пора, – зевнул черкас во весь рот и перекрестился. – Утро вечера мудренее.

– Иди, – махнул рукой Мирон, – а я посижу. Не идет сон отчего-то.

Никишка нырнул в темноту и словно растворился в ней. А Мирон некоторое время сидел возле потухшего костра, наблюдая, как меркнут красные пятна под серой патиной золы. Растравил его душу Никишка, растревожил. Вспомнилось детство, седоусый дед Капитон Бекешев, бывший атаман Войска Донского – крепкий, коренастый, что от самого государя Алексея Михайловича княжий титул получил за смелость беспримерную в битвах с татарами и ногайцами. А к титулу вдобавок – земли на Вороне-реке и тысячу крестьян.

Дождавшись появления у сына первого зуба, Федор Бекешев надел на него шашку, посадил верхом на оседланного коня и в тот момент впервые подрезал ему чуб. Хоть и отошел князь изрядно от казачьих дел, но законы Дона чтил свято. Мирон крепко схватился за гриву, не упал. Дед был безмерно рад. «Добрый воин вырастет! – говорил он, поглаживая длинные седые усы. – Упал бы – долго бы не прожил!». А отец вернул малыша матери с довольным видом: «Вот тебе казак!»

Много подарков принесли тогда на зубок маленькому Мироше: патроны, пули, стрелы, лук. Дед подарил шашку. Одну из таких пуль Мирон до сих пор носил на шее как оберег, вместе с крестом. С детства он был приучен думать по-военному. Сын, внук и правнук донского казака, он и ребенком был уже казаком…

По временам все ребячье население станицы выступало за околицу, где, разделившись на две партии, строили камышовые городки. В бумажных шапках и в лядунках[43] через плечо, как у бывалых вершников, с бумажными знаменами и хлопушками, верхом на палочках, противники сходились, высылали стрельцов или наездников-забияк и, нападая, сражались с таким азартом, что не жалели носов; рубились деревянными саблями, кололись камышовыми пиками, отбивали знамена, хватали пленных. Победители под музыку из дудок и гребней, с трещотками или тазами возвращались торжественно в станицу; сзади, заливаясь слезами, понурив от стыда головы, шли пленные.

И, сколько Мирон себя помнил, рядом был Захарка, с которым они и в бабки играли во дворе, и в ладышки[44], и кубарь ловко крутили кнутом. Еще сил в руках не хватало, а они уже брали пищаль и бежали гонять сурков, чутких дроф и стрепетов. А бывало, взапуски скакали по степи, загоняя сорвавшийся в метель табун или отбивая его от волчьих стай. Они ползали на животе, подкрадываясь к зверю, они переплывали Дон, спасаясь от татар. Уже тогда они знали, что промах из ружья для них – часто смерть или плен.