Ирина Мельникова - Грех во спасение Страница 49

Чтобы не видеть перед собой мерно покачивающиеся и изрядно надоевшие за долгую дорогу спины ямщика и Антона, Маша вновь закрывала глаза и принималась тихонько напевать, читать наизусть любимые стихи, а то вдруг возвращалась мыслями в детство, вспоминала своих подруг по институту благородных девиц, Алексея, князя и княгиню... Но чем дальше уносили Машу лошади от ее прошлого, тем чаще она думала о своем будущем, пыталась представить себе жизнь Мити в Сибири – жизнь, которая ждала ее в скором времени...

Неуютные почтовые станции и редкие постоялые дворы сменяли друг друга, проскакивали мимо, как и верстовые столбы, как часы и дни, которые незаметно превращались в недели – первую, затем вторую... Но, несмотря на это, Маша зачастую, чтобы не тратить время, предпочитала не выходить из повозки. Кутаясь в шубу, она принимала из рук Антона в свои окоченевшие пальцы чашку чая и кусок хлеба, а порой и весь день обходилась без еды, забывая, что под глазами проступают черные круги от усталости и недосыпания. И все гнала и гнала лошадей, не обращая внимания на леденящий холод, постоянные снежные пурги, переметавшие дороги и грозившие неосторожным путникам лютой смертью.

Однажды особо сильная пурга застала их посреди глухой тайги. Лошади с трудом тащили повозку сквозь глубокие сугробы и наконец окончательно встали. Ямщик, прикрываясь рукавицей от резких, словно удары нагайки, порывов ветра, что-то прокричал Антону. Тот спрыгнул с облучка, провалившись при этом в снег почти по пояс, подошел к Маше и принялся сметать с укрывающего ее фартука огромную кучу снега, придавившую ее ко дну повозки и мешавшую разглядеть, что происходит вокруг. Освободив хозяйку от снежного плена, Антон склонился над ней и, с трудом пересиливая рев ветра, прокричал, что они, кажется, сбились с дороги.

К счастью, через некоторое время они заметили неподалеку огонек. Он привел путников к небольшому, заваленному по самую крышу снегом жилищу старого и одинокого лесника. Хозяин с радостью встретил нежданных гостей и пригласил их провести ночь в его тесной, но теплой хижине. После ужина, приготовленного стариком на скорую руку и состоявшего из отварной картошки, политой топленым коровьим маслом, и жареного, удивительно вкусного мяса (как Маша узнала чуть позже, это было мясо сохатого – часто встречающегося здесь огромного лося), мужчины устроились на полу у всю ночь топящейся печурки. Хозяин предложил Маше свои полати, и она впервые за много дней хорошо выспалась, так как из-за пурги они смогли выехать лишь после обеда.

А через несколько верст она испытала одно из самых страшных потрясений не только за все время путешествия по Сибири, но, возможно, и за всю ее прошедшую жизнь...

Лошади шли тяжело. Полозья застревали в глубоких, не разъезженных еще сугробах. Антон и Михайла то и дело соскакивали с саней, подталкивали повозки, застрявшие в заносах, и вновь вскакивали на облучок. Но через пару десятков саженей история повторялась, поэтому к вечеру они не проехали до нужной им станции даже пяти верст из оставшихся пятнадцати. Внезапно ямщик что-то сердито закричал, натянул поводья, и лошади, в который уже раз, встали. Но теперь вслед за Антоном соскочил с облучка и сам ямщик. Маша поднялась в своей повозке, чтобы посмотреть, куда они побежали.

В сгустившихся сумерках она заметила длинную вереницу людей, молча бредущих по обочине и издающих какой-то странный, глухой, но вместе с тем будоражащий душу звук. Прямо на дороге лежало что-то темное, накрытое рогожами, и, вглядевшись, Маша с ужасом поняла, что это тоже люди, но мертвые. Она с трудом выбралась из покрытой обмерзшим снегом повозки и, проваливаясь в снежные заносы чуть ли не по колено, попыталась подойти ближе.

Антон, заметив ее, крикнул что-то предостерегающее, бросился к ней навстречу и попытался загородить собой не слишком приятное зрелище. Но Маша оттолкнула его. Она поняла, что за звук так встревожил и испугал ее. Это звенели обмерзшие льдом цепи, в них были закованы эти люди. Некоторые, очевидно наиболее опасные преступники, были прикованы к длинному железному стержню. Осужденные шли мимо, опустив низко головы, порой по грудь в снегу, ухватившись за сыромятные ремни, поддерживающие на весу ножные кандалы, и не обращали внимания ни на что вокруг. Жалкие лохмотья едва прикрывали изможденные тела. Растоптанная войлочная обувь на деревянной подошве не спасала несчастных от снега, руки они прятали в рукава длинных серых из грубого сукна то ли халатов, то ли шинелей. На нескольких согбенных спинах четко выделялись два желтых бубновых туза – знак государственного преступника. Некоторые из арестантов держали руки, по всей видимости отмороженные, на весу, замотав их в какие-то ужасные ветхие лоскуты. Из-под войлочных арестантских колпаков виднелись длинные, давно не мытые и не чесанные волосы, лица от мороза укрывали грязные тряпки с прорезанными для глаз дырками. Из-под этих жутких масок виднелись такие же неопрятные, как и волосы, бороды.

Одежда бредущих по этапу каторжан была сплошь усыпана снегом, заледенела и слегка погромыхивала на ходу в такт мерному, тупому звяканью цепей.

Антон угрюмо смотрел на медленно двигающуюся, смердящую колонну, которую сопровождало несколько конных жандармов и линейных казаков. Потом повернулся к Маше и тихо пояснил:

– Их пурга в дороге застала. Всю ночь так и просидели в сугробах, без огня, без еды... Вот некоторые и не выдержали, замерзли бедолаги. Казаки не дали нам ближе подойти, но я и так подсчитал, никак не меньше десятка мертвяков под рогожей лежит. Отмучились, сердешные! – Антон перекрестился и мрачно добавил: – Теперь им ни мороз, ни голод не страшны!

– О господи! – спохватилась Маша. – Чего же мы стоим, они же голодные!

Они бросились к повозкам и принялись доставать припасы, которыми их снабдили хлебосольные сибиряки. Антон и Михайла хватали ковриги хлеба, колбасные круги, толстые шматки сала, передавали хозяйке, а она, путаясь в длинных юбках, бежала вдоль колонны каторжан и раздавала их несчастным. Они торопливо прятали припасы на груди и хриплыми, севшими на морозе, простуженными голосами тихо благодарили ее: «Храни вас бог!» – и Маша видела слезы, текущие из-под грязных тряпиц, и тоже плакала навзрыд, повторяя раз за разом: «Спаси и сохрани!» – потому что видела перед собой не этих чужих ей людей, а своего ненаглядного, любимого Митю, возможно, такого же грязного, больного, заросшего бородой...

Наконец Антон развел руками и крикнул, что все запасы кончились, тогда Маша велела раздать весь табак, который они везли для Мити. Антон воспротивился было, но она сердито прикрикнула на него, и лакей повиновался, сердито ворча себе под нос, что вряд ли получится купить любимый табак барина в этом богом забытом Иркутске. Но Маша уже не слушала его. Она вернулась к повозке, и следом за ней подъехал жандармский офицер, спешился с лошади и потребовал предъявить подорожную и документы, подтверждающие личности путешествующих. Маша подала ему бумаги, выданные ей столичным полицмейстером. Жандарм долго разглядывал их, потом, не проронив ни слова, вернул, взял под козырек, по-прежнему молча взлетел в седло и только тогда, слегка свесившись с лошади, произнес вполголоса: