Елена Раскина - Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице Страница 5

Коломенский воевода князь Приимков-Ростовский, прозванный Кутюк, был, в общем-то, не злым и не жестоким человеком, и если кого ему приходилось губить, как незадачливого Алениного родителя, то губил он по служебному долгу, без сердца и с душою сокрушенной. Однако имел он иной порок – был весьма жаден и прижимист. Тех денег, которые скудно отпускались из казны на содержание узницы, никто дальше окованного железом воеводского ларя и не видывал. Марину кормила из жалости игуменья Брусенского монастыря. Получив «на острожный хлеб ворухе» пару медяков, Алена выходила скупиться в город, на базар. Если на сдачу оставалась полушка[6], девушка была не прочь побаловать и себя. Особенно нравились Аленке коломенские сладости: здешние посадские люди были великие мастера готовить их.

Зайдет, бывало, Аленка в лавку к Грише Пастильникову, молодцу и красавцу, а он ей даром, за улыбку ее милую и личико нежное, в бумажку сладостей и завернет. Она их, не доходя до монастыря, тайком и съедает. Как ребенок ими тешится. А потом еще пальчики облизывает: уж больно в Коломне сладости хороши!

Гриша Пастильников, коломенский посадский человек

В лавке у Пастильникова было словно в сказке волшебной. Всюду коробы деревянные, резные, а в них, на тряпицах цветных, затейливых, пастила выложена. Брусничная, малиновая, медовая, ореховая, сливовая, ну и, конечно, всем пастилам голова – яблочная! Жил Пастильников при лавке – в небольших, но чистых хоромах. Пахло там деревом свежим, яблоками и напитками разными сладкими. А сад у Гриши большущий был – почитай, два десятка яблонь, антоновка да титовка, высокие, красивые, с тугими, душистыми яблочками. Весной да летом сиживала Аленка под этими яблонями на скамеечке, с Григорием. Он ей рассказывал, как пастила делается, да так сладко да гладко говорил, что заслушаться можно было. Готовил Григорий пастилу из антоновских яблок и меда. Иногда и титовские яблочки в дело пускал. Для крепости и цвету добавлял мед с яичным желтком. И конечно, ягоды всякие… Такую пастилу в Москву, в палаты царские, отослать – не стыдно будет!

Гриша был третьим, самым младшим сыном в семье. Мать Гриши была знатная пастильница, все сладкие секреты знала и младшему открыла. Отец-то смолоду тоже пастильничал, а как малость денег скопил – бросил у печи с противнем да с квашней возиться, торговлишку открыл. Сперва коробейничал, затем лавчонкой обзавелся. Товар брал любой – умел угадать спрос и неизменно продать с выгодой. В Смуту большие деньги пошли к нему в руки… Какого только войска не повидала тогда Коломна, и всякому надобен был и корм для коней, и хлеб для людей, и деготь для колес, и много всякой разности. Со всеми Пастильников-старший дела вел, ни ляхами, ни разбойниками не брезговал. Хитер был Гришин родитель, всем умел быть необходим, потому никто и не тронул его, на купеческую момону не позарился.

Когда прогнали ляхов из Москвы и установился наконец на престоле законный государь Михаил Феодорович, перебрался отец Гриши в златоглавую столицу, носившую еще на себе страшные язвы да увечья битв и пожарищ. Восстанавливалась Престольная… На большом строительстве, вестимо, первыми не стены встают, а богатые барыши подрядчиков поднимаются! Проезжие люди сказывали – обжился в Москве коломенский торговый человек Пастильников, в боярские палаты вхож стал, уж и терем себе построил, и вроде как новую семью завел – живет во грехе с некой молодой вдовою, писаной красавицей… И то верно, зачем успешному да смелому мужу, в коем велика еще сила, старая венчанная жена?

Старшие братья Гришины были в отца – ухватистые да оборотистые, жадные до деньги и чуткие до удачи, оба вышли в купцы, переженились и зажили отдельными домами. Впрочем, не совсем отдельными – старшему прежний, большой пастильниковский дом отошел, при нем доживала и горемычница матушка, утешаясь заботами о малышах-внучатах.

Грише торговой смекалки и старания в делах тоже было не занимать, однако уродился он на свет с мягким и совестливым: гнушался урвать, где плохо лежит, обобрать, обсчитать. «Это у тебя, Гришка, по молодости! – посмеивались братья. – Ничо, в лета войдешь – закрутеешь, волком станешь! Без этого на Руси в купецком сословии никак!»

Однако Грише об ином думалось – доказать хотел, что возможно в русской земле иначе ремесленные да торговые дела вести – по совести, по закону Божескому и человеческому, без утеснения слабых да бедных, без обмана, без потачки мздоимству воеводскому и беспределу приказному. Впрочем, пенять на братьев ему было нечего: помогли они ему и свое дело основать, и лавочку справить – небольшую, да ладную.

Теперь Григорий остался сам за себя – вот и старается от зари до зари, сам и готовит, сам и продает. Двух мастериц, правда, себе в помощь нанял, пастильниц опытных, в возрасте. Дела вроде ничего себе идут, а на душе неспокойно. С тревогой и срамом начал примечать за собою Гриша то, чего гнушался в отце да в братьях: волей или неволей здесь схитрит, там обвесит, туда нужному человечку подарочек занесет. Не спорится без этого торговлишка! Или это проклятие на ней, на торговле, такое?

Сначала Алена Григория дичилась, осторожничала. Бывало, слова не вымолвит, губ не разожмет, купит все, что для матушки игуменьи да для сестер монастырских надобно, и назад пойдет. Строгая такая, суровая, словно давно уже от мира отрешилась, только что постриг не приняла. Но строгость эта порой напускной казалась, особенно когда Аленка радостно, бесхитростно улыбалась, радуясь пустякам или великим Божьим милостям – солнцу, небу, деревьям или вот той же коломенской пастиле, которой так охотно угощал ее Григорий.

Пастильников, как и многие в Коломне, знал горестную историю Алены и считал девушку «сиротой Божьей», которую обижать нельзя, – Господь не простит. Но когда Алена стала ходить в башню, к Марине Мнишек, любопытство крепко схватило посадского человека за горло. Он до смерти хотел узнать, как живется колдунье Маринке, кому она в несчастье молится и от кого помощи ждет.

Но Алена на его вопросы долго отвечать не хотела – разговор тут же прерывала, словно быстро разрезала тянувшуюся от Григория к ней нить жгучего любопытства. Матушка игуменья строго-настрого запретила ей рассказывать кому бы то ни было про увиденное в башне. Но Григорию Алена инстинктивно доверяла – так доверяют смертельно обиженные жизнью и судьбой люди тем немногим, кто дарил им крохи заботы, нежности и любви. Поэтому однажды она не выдержала и шепотом, недоверчиво озираясь по сторонам, как будто в маленькой тесной лавке Пастильникова спряталось целое полчище доносчиков, быстро, еле размыкая губы, сказала:

– Несчастная она, Мария Юрьевна. Все Христу-Богу молится, чтобы вызволили ее из башни.

– Отчего же Христу? Она ведь еретичка! Говорят, еретики Сатане молятся.

– Не еретичка она, а христианской веры, только латинской, – торопливо, наклонившись к самому уху Пастильникова, ответила Алена. – Не православной, как мы. Я ее молитву разобрала. Говорила она: «Иезус Христос, моли за мене Отца Небесного». Это, стало быть, значит: «Иисус Христос, помолись обо мне Отцу Небесному».

– Стало быть, она не ворожит? По черной книге слова богопротивные не читает? – удивился Пастильников.

– Нет у нее никаких книг, кроме Священного Писания. Молится она – на латинском наречии или по-своему, по-ляшски. На шее у нее бусы висят, с крестом. Так она те бусы в руки берет и каждую бусинку гладит. А потом молитвы читает.

– Может, бусы эти – колдовские?

– Нет, не колдовские. Для христианской молитвы они. Четками зовутся.

– А ты откуда знаешь, что четками?

– Сказывали.

– Жалко тебе ее, Маринку, Аленушка?

– А тебе, Гриша, разве нет?

– И мне жалко. – признался Пастильников. – Сына у нее убили. Грех это страшный. И государю нашему молодому, Михаилу Федоровичу, детоубийство не простится. С Бориской Годуновым он им себя сравнял.

– Молчи, Гриша, а то, не приведи Господь, злой человек услышит, донесет! – Послушница горячей ладонью зажала Григорию рот.

– Стало быть, ты за меня боишься, Аленушка? – растрогался Григорий.

– Боюсь… – опустив глаза, застыдившись, призналась Алена.

– Благослови тебя Господь, сирота Божья! – сказал ей Пастильников. – А я тебя всю жизнь любить буду. Коли была б ты мирская, а не монастырская, сказал бы тебе: «Выходи за меня замуж. И проживем вместе – ладно да мирно». Не дворянского я роду-племени, как твой батюшка был, но человек честный, посадский, кой-какую деньгу скопил. Жить будешь в достатке. Не пожалеешь.

– Нельзя мне за тебя идти, Гриша, – вздохнула Алена. – Я ведь монастырская.

– Но ты ведь, Аленушка, пострига не принимала…

– Послушница я, ты знаешь. Скоро постриг приму. Да и нет мне дороги из монастыря в мир. Я ведь государева преступника дочь. В мир выйду – в остроге сгину. Да и ты со мной – коли судьбу мою разделить захочешь.