Елена Арсеньева - Возвращение в никуда (Нина Кривошеина) Страница 5

Уговорились встретиться на улице. Нине показалось, что в этом свидании с любовницей отца есть что-то воровское.

Елена была одета в черное, выглядела очень авантажно, держалась просто. Без лишних слов она приказала Нине больше не хлопотать об отце, потому что сама это дело ведет, и не стоит лишними визитами привлекать внимание и создавать вокруг отца шум.

Нина вернулась в Петроград. В октябре она узнала, что Алексей Павлович все-таки освобожден из тюрьмы, один день проведет в Петрограде, а затем он, Елена Исаакиевна и двое младших детей Гревса, с которыми она не расставалась, переходят границу с Финляндией, недалеко от Белоострова. Нина успела с отцом проститься, и напоследок он заклинал ее никуда из Петрограда не уезжать:

— В большом городе есть шансы выжить — в провинции или в деревне тебя сразу заметят, и там ты погибнешь.

Тогда все были уверены, что расстаются ненадолго, что безумная революционная коловерть скоро кончится, что они вновь встретятся в Петрограде… Все вышло не так. Они и впрямь встретились, однако не в Петрограде, а уже в Париже.

Время шло, а новый режим что-то не собирался рушиться. Никто не понимал, что он — как раз надолго.

В 1919 году Нина получила возможность отправить Алексею Павловичу Мещерскому письмо с оказией. Писала, что жизнь стала почти непереносимой, резко наступил страшный голод, топлива нет. Вот так скоро и погибнут все от цинги, а то и просто от голода и холода… Нина писала и думала: кажется, пора отсюда бежать. И делать это на-. до теперь же, не задумываясь.

Решаясь покинуть Россию, Нина знала отлично, что возврата не будет. Но она осталась в этом мире совсем одна: отец был в Париже; почти все знакомые и родные уехали, бежали еще в 1918 году; старшая сестра Нины с мужем уехали на Украину, переодевшись под чету рабочих (встретились сестры уже в эмиграции). Нина говорила о себе: я совсем одна! Она чувствовала себя и впрямь одинокой, без всякой поддержки, без сильной мужской руки.

Нина вышла замуж за Николая Левицкого, однако этот брак просуществовал недолго, она не любила о нем вспоминать. Правда, рассталась она с мужем уже в эмиграции, но за все время жизни с ним в России она никогда не чувствовала рядом с собой мужчину, на которого можно положиться. А вышла она за него в угаре отчаяния после того, как ее разлучили с Прокофьевым, чтобы избавиться наконец от опеки матери. И вот теперь она мечтала уйти и от него, и от большевиков, бежать без оглядки, спастись от уродливой жизни, от страха, который так цепко всех забрал. Ей хотелось жить без обысков, без этого жуткого чувства обреченности, которое охватило осенью 1919 года весь чудный умиравший столичный город.

А надеяться Нина могла только на отца…

В декабре Мещерский, имевший знакомых среди лидеров Белого движения, заручился поддержкой финского правительства, которое присылало в Петроград официальных проводников: они помогали некоторым избранным уйти из Совдепии по льду Финского залива. Пока это было возможно — беспощадный аппарат государственного террора еще только набирал силы.

Мать уходить вместе с Ниной отказалась, да и дочери запрещала. Они страшно поссорились тогда. Нина все же ушла… Позже она узнала, что из-за этого ее бегства и из-за того, что в Париже она сдружилась с новой женой отца, мать прокляла ее с церковной паперти — прокляла страшным материнским проклятием. Потом, во время своих необъяснимо, несправедливо тяжелых «хождений по мукам», она вспоминала это проклятие, которое накрывало всех ее близких и даже «детей до седьмого колена»…

Проводника звали Содер. Он не скрывал, что шансов дойти благополучно мало. На этом маршруте многие утонули или замерзли, иные были тяжело ранены или схвачены и расстреляны. Шла война, фронт проходил недалеко от Белоострова.

Содер сказал Нине, что надо достать теплые валенки на толстых подошвах и белые халаты. Она занялась приготовлениями. Человека, который брал заказы на валенки, Нина упросила сделать тройные подошвы.

Продала шубу отца, а на вырученные деньги купила мясо и масло, чтобы немножко подкормиться и окрепнуть перед нелегкой дорогой.

И вот у Нины, ее мужа и еще у троих людей, которых также должен был увести Содер, все было готово. Ждали морозов, чтобы лед встал покрепче. Наконец стало ясно, что ждать больше нельзя, дозоры пограничников становились все более многочисленными.

До Белоострова добирались в дачном поезде порознь, делая вид, что не знают друг друга. Внешний вид у Нины был заметным: меховая шуба из настоящего котика (первая и последняя ценная одежда в ее жизни), чудесная белая горностаевая шапочка, белые вязаные перчатки и пресловутые белоснежные валенки с тремя подошвами. Один из спутников Нины, Захаров, ехавший в том же вагоне, был одет проще, вот только… Все время делал вид, что читает «Правду», но, сам того не замечая, держал ее вверх ногами!

На счастье, все обошлось, на них никто не обратил внимания.

Когда стемнело, беглецы сошлись вместе и спустились к берегу залива. Надели белые халаты с капюшонами, связались в одну цепочку веревкой, а Нине в руки дали альпеншток. Все почти без слов… Нине выпало идти первой — она была худая и легкая, но у берега она сразу провалилась в воду по пояс.

Ее вытащили. Только благодаря шубе и валенкам она почти не вымокла.

Идти было трудно: туман, на пути глыбы льда и снега, а под ногами тонкий лед, издававший зловещий треск. Так, с небольшими остановками, шли и карабкались часа три.

И вдруг… увидели совсем рядом фонарь, улицу, услышали голоса — они оказались в нескольких шагах от Кронштадта! Охрана услыхала подозрительные звуки на льду и начала ощупывать окрестности двумя мощными прожекторами — от них становилось светлее, чем днем.

Путники замерли. Прожектора то вспыхивали, то гасли. В период темноты беглецы осторожно пятились, потом опять замирали без движения, почти без дыхания. Наконец матросы ушли. И путники двинулись своим путем, то доверяясь интуиции, то компасу, то памяти Содера. Шли всю ночь, а когда к девяти утра совсем рассвело, из тумана вылез берег, сосны, красная деревянная избушка… Финляндия!

Как ни странно, Нина потом никак не могла радоваться, что спаслась: мысль, что она навеки покинула Петроград, с каждым днем все больше ее мучила: «Как я могла?!»

И в течение многих лет она потом часто видела один и тот же сон: вот улица Кирочная, вот ее дом, все отлично, все на месте… Во сне думала — надо пойти к соседям, узнать, как они? Выходила радостно на улицу и вдруг слышала отчетливый мужской голос:

«Их давно нет, они ведь в эмиграции…»

Ну что ж, теперь и она была в эмиграции.

Зато на свободе.